Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

У самой двери, в передней, ко мне привязался какой-то молодой щеголь в смокинге, с моноклем в глазу.

— Вирагош… Помнишь? Вирагош… — таинственно шептал он мне на ухо что-то похожее на пароль.

Мне показалось это весьма подозрительным. Но вдруг я понял: он произносил имя Пишты Вирагоша, настойчиво напоминая о нашей встрече с ним у Пишты несколько лет назад. Я что-то смутно припоминал, хотя в той сложной обстановке ни в чем не был уверен. Больше всего мне хотелось как можно быстрее очутиться за дверью. Но он не пускал меня, удерживал за руку и все жужжал в ухо, дескать, в последнее время он для отвода глаз кинулся вправо и даже постарался втереться в доверие к нилашистам; сейчас он играет кое-какую роль в их прессе. Но это, мол, камуфляж. Из тактических соображений. В интересах дела.

— Ленин говорил: мы всегда должны быть в самой гуще масс. — И многозначительно посмотрел мне в глаза. Даже монокль снял. Предложил поддерживать контакт, обещал во многом помочь.

Когда я, спустившись вниз, вышел из Дворца Клотильды, то сразу попал в объятия холодной, непроглядной и безмолвной ночи, словно очутился в пустынном глубоком подземелье. На площади Аппони мрачно возвышалась статуя Вербёци. Лишь изредка показывался на улице прохожий или трамвай, совершенно затемненный, еле двигающийся по рельсам в кромешной тьме. Город казался вымершим. Только патрули расхаживали по улицам: полицейский с винтовкой и нилашистский дружинник с нарукавной повязкой со скрещенными стрелами, вооруженный автоматом.

Я почти уже добрался до площади Францисканцев, когда со стороны Университетской улицы послышались сильные взрывы. Вслед за ними застрекотали автоматные очереди, раздались крики, вопли.

Я побежал в ту сторону.

В глубине улицы стояла колонна немецких военных грузовиков. Должно быть, с боеприпасами, потому что, как только они, как факелы, запылали, ракеты с ослепительно-белым светом взмыли в небо, разбрызгивая яркие искры. Улица огласилась оглушительным грохотом взрывов, стрекотом автоматов. В призрачном свете в невообразимой панике метались немецкие солдаты. Из-за угла переулка их обстреливали из автоматов. Я видел, как один солдат схватился за живот и, скрючившись от боли, присел на корточки, затем вытянулся на мостовой во весь рост.

И тут у меня возникло твердое убеждение, что за углом притаились Андраш и его боевые друзья. Это они подорвали автоколонну, и стреляют тоже они. Не знаю, откуда взялась у меня эта убежденность. Ведь я даже не знал, где скрывался в подполье Андраш: с пятнадцатого октября нам не довелось встретиться. Но я готов был поклясться, что там, за углом, он с партизанами. Притаившись за выступом стены, я стал следить за переулком. Подсознательно я надеялся, что он выйдет из засады. Но рассудком я понимал, что это немыслимо. Вскоре стрельба прекратилась. Очевидно, партизаны скрылись. А я все стоял, прижавшись к стене, и ждал чего-то. Меня все еще не покидало чувство омерзения от посещения Дворца Клотильды. О, как мне хотелось встретиться с Андрашем и остаться с ним!

Сделав крюк, я пошел назад, к Дунаю. А вдруг они побежали в эту же сторону? Нужно поскорее уносить отсюда ноги, тем более что полицейские и нилашистские дружинники устремились к горящим машинам, туда же ринулись солдаты немецкой полевой жандармерии с бренчавшими на груди стальными бирками. Издали доносился вой сирены пожарной машины.

Разумеется, я никого не встретил.

Выйдя на улицу Ваци, я зашагал по направлению к площади Вёрёшмарти.

Перед Цепным мостом, на площади Франца-Иосифа, меня задержал людской поток. Это длинными колоннами гнали евреев из Пешта в Буду через мост. Вероятно, их вывели из гетто. Двигалась масса людей. Мужчины, женщины, старые, молодые, дети, младенцы на руках матерей. Хоть и было темно, но безлунное небо все же излучало тусклый свет, словно Дунай отражал невидимые лунные лучи. Люди брели с тяжелыми узлами за спиной. Узлы на спинах их казались в темноте огромными горбами. Не слышно было ни единого звука, кроме топота ног. И пожалуй, самым жутким было именно это безмолвие. По обе стороны шествия шагали в десяти метрах друг от друга нилашистские конвоиры с винтовками на изготовку.

Вдруг где-то в колонне заплакал ребенок.

— Тихо! — рявкнул охранник.

В Буде на вершине крепостной горы, словно приподнятый гигантской рукой в поднебесье, на фоне небосвода вырисовывался силуэт крепостного дворца. Эта картина была пленительно-прекрасной. Панорама Будапешта, полюбившаяся с детства.

Я стоял с края этого людского потока. Стоял так близко, что, протянув руку, мог бы коснуться гонимых. Кто-то зарычал на меня:

— Назад! — И грубо оттолкнул.

Мимо меня прошла женщина, она несла маленького ребенка. Ребенок приглушенно плакал. Мать, напевая вполголоса, успокаивала его: «Зайчик отправился в тридевятое царство…» Она напевала про зайчика, а ребенок все равно плакал.

«Борка! Маленькая Марта! Где вы?!» Мне хотелось взвыть, но я тоже безмолвствовал.

Чуть подальше от меня вполголоса запели хором по-еврейски. Я узнал молитву, пели «Кол Нидре».

— Молчать! Перестаньте голосить!

Я почувствовал чье-то теплое дыхание на затылке.

— У меня шведская охранная грамота. Но может, мне встать к ним в колонну? — Оглянувшись, я даже в темноте узнал Миклоша Биркаша, известного музыковеда. По тому, как дрожал его голос, я понял, что он плачет.

— Дурак! — в негодовании процедил я сквозь зубы. — Ты бы лучше ружье раздобыл. — Затем, устыдившись, я незаметно отошел в сторону. По какому праву я разговариваю с ним таким тоном?

Над Будапештом тяжелым металлическим куполом опускалась темная ночь. Вспышки орудийных залпов, словно отдаленные отблески молний, приходили из необозримых космических далей.

Я находился во власти гнетущего впечатления этой ночи и весь следующий день, когда позвонил у дверей квартиры Шари, не зная, застану ли еще там Гезу.

Дверь открыл мне он сам, полуодетый.

— Наконец-то отыскал сюда дорогу. Где ты пропадал столько времени? — Выглядел он веселым и вполне уравновешенным. — Небось пронюхал насчет свадьбы? — Обернувшись, он громко крикнул: — Один свидетель нашелся, Шари!

Вскоре появилась Шари. Она вышла из ванной, на ней был мохнатый купальный халат. Волосы, схваченные обручем, свободно ниспадали на плечи. Она выглядела пленительно прекрасной.

— Представьте, мы женимся! — улыбнулась она мне. — Теперь пусть приходят русские. Дворцы и хижины помирились.

— Но Бела — мой свидетель! Классовая солидарность должна еще существовать хоть в этом. Ты тоже подыщи себе!

Игриво настроенные, они перебрасывались шутками; но я уловил в их тоне оттенок скрытой растроганности. Признаться, меня удивила эта неожиданная перемена. И все же мне стало теплее от радости, исходившей от них обоих. Скверное настроение как рукой сняло.