Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

Вёльдеши-младший, резко повернувшись кругом по всем правилам, гулким шагом вышел из комнаты.

Шари посмотрела ему вслед с легкой гримасой презрения, затем смеясь спросила Гезу:

— А что, если и у твоей семьи тоже обнаружится какой-нибудь традиционно-исключительный вкус?

Я вспомнил слова, сказанные Шандором летом, но промолчал, разумеется, чтобы не портить им настроение, и лишь украдкой покосился на Гезу: не пробудят ли в нем эти слова воспоминание? Но его лицо оставалось непроницаемым, и прочесть на нем что-либо не представлялось возможным. Он стал угрюмым, его, вероятно, оскорбило высокомерие и наглость Лаци Вёльдеши. Шари заискивающе, с умильной ласковостью повисла на шее Гезы:

— Уж не принял ли ты все это близко к сердцу, глупенький? Я давно предостерегала: обдумай хорошенько свою женитьбу! Потому что в нашей семье каждый по-своему сходит с ума. Откровенно говоря, бедняга Кальманка, пожалуй, самый нормальный. Ну, засмейся же наконец!

Когда нам все-таки удалось остаться вдвоем, я рассказал ему о цели своего прихода.

Он выслушал меня с кислой миной, потом сморил колючим взглядом.

— Тебя прислал Дюси Чонтош?

— Нет. Мне самому пришла в голову эта мысль. Но он знает об этом.

— Передай ему, что я весьма польщен оказанным мне доверием. — По его лицу я не мог определить, иронизирует он или говорит серьезно. Его выдала, скорее, интонация, с которой он произнес эти слова. — И еще скажи, что я не отказываюсь ни от какой драки. Если пришлет динамит, еще раз взорву памятник Гёмбёшу [78] 6 октября 1944 г. венгерские партизаны взорвали памятник генералу Дюле Гёмбёшу (1886—1936), бывшему премьер-министру, ярому стороннику гитлеровцев. Взрыв памятника, символизировавшего союз с германским фашизмом, возвестил начало вооруженного сопротивления фашизму. . Но для сборища, на котором свора позеров станет разглагольствовать о национальном единстве, я не предоставлю даже своей квартиры, ибо из этой затеи все равно ничего путного не выйдет. — Он язвительно усмехнулся. — Поступить иначе мне не позволяет мой традиционный-изысканный вкус! — Затем добавил: — К тому же и квартира не моя.

Мы расстались довольно холодно, и к разговору о том, чтобы я был свидетелем при бракосочетании, мы больше не возвращались.

В конце концов мне все-таки удалось заснуть. И должно быть, я проспал довольно долго, ибо, когда проснулся, в комнате было уже совсем темно. На кухне же горела лампа. В светлом квадрате застекленной двери с занавеской, как на экране, мелькали, сновали взад и вперед какие-то тени. Они быстро сменяли друг друга, должно быть, собралось много людей. Разговаривали.

Временами все заглушал дробный, частый стук швейной машины. Это Марта торопливо строчила на ней. Помимо специальности наладчицы в типографии, которой она, как и ее отец, в совершенстве овладела, Марта была искусной портнихой. Теперь это мастерство пригодилось — деревенские девушки и женщины ходили в сшитых ею платьях. Они приносили ей за это всякую снедь. Полагаться лишь на гостеприимство семейства Балла не особенно-то приходилось.

С кухни донесся чей-то женский голос. Женщина честила Шёрёшиху, дескать, сколько всякого добра ухитрилась она выманить у русских солдат. Даже дочке хватит на приданое.

— Ну и пусть, вам жалко, что ли? — с озорной ноткой в голосе вступилась за Шёрёшиху Марта. — Зато она на совесть поработала за это добро.

Разразился оглушительный хохот.

«Ай да Марта! Ну и шутку отмочила!» А между прочим, она терпеть не могла всяких двусмысленностей, тем более скабрезных.

Голос ее звучал жизнерадостно, молодо, словно несся над весенними лугами, орошенными дождем. Приятно было его слушать. И приятно потягиваться под теплой периной. В детстве я всегда укрывался периной. Была у меня перинка в красную полоску, мать ее неправильно скроила — она получилась одинаковой в длину и ширину. Сколько мы смеялись по вечерам, когда пытались установить, какая сторона длиннее. Ноги вечно торчали из-под нее. «Перину уже не удлинишь, придется твои ноги укоротить, — смеялась мать и восклицала: — Гам, откушу сейчас!» — И щекотала пятку. Я укладывался под ней, только свернувшись калачиком. С той поры так и сплю всегда. «Ну ты, вопросительный знак!» — обычно подтрунивала Марта, забираясь в постель и прижимаясь ко мне. Я часто пробовал спорить с ней, требуя укрываться периной, но она упорно настаивала на одеяле. «Будь уверена, милая, — думал я сейчас про себя, вспоминая давнишние споры, — теперь-то уж я ни за что не расстанусь с периной!» Пешт, осада города, больница — все это отошло, казалось, в далекое прошлое. Куда ближе стояла перед мысленным взором пора детства с ее врезавшимися в память событиями, воспоминания о которых согревали сердце.

Доносившийся из кухни веселый гомон убаюкал меня — я снова уснул.

И проснулся только утром. В постели я лежал один, хотя смутно припоминал, будто Марта вечером, нырнув под перину, шепнула мне на ухо: «Подвинься ты, вопросительный знак!» На другой кровати еще спали дети. Я чувствовал себя бодрым, отдохнувшим. «Пора вставать», — решил я. Марта, каким-то чутьем угадав, что я проснулся, уже несла завтрак. Следом за ней шел Шандор, высоко подняв бутылку с палинкой.

— Сначала глоточек палинки больному! Она как рукой снимет всю хворь, — рассмеялся он, пожимая мне руку. — Мы уже думали, братец, что придется выпить только на твоих поминках!

С осени он заметно похудел, и мне показалось, будто в его волосах блеснули сединки. Но выглядел он веселым и бодрым. А между тем, как я узнал из его короткого рассказала, горя они хлебнули немало, когда фронт проходил здесь и им пришлось эвакуироваться. Скотины почти всей лишились, хлев, конюшня опустели. Из прошлогоднего невиданно богатого урожая удалось сберечь только самую малость, и теперь нелегко будет перебиться до нового урожая. Но он отнюдь не собирался сетовать на невзгоды, жаловаться на свою судьбу, а просто, без прикрас обрисовывал положение.

— А вот твоя жена, — продолжал он, — настоящая героиня. Село многим обязано ей…

Я не стал расспрашивать, в чем дело, словно знал обо всем и будто для меня геройство Марты было чем-то само собой разумеющимся, обыденным явлением. Я слегка кашлянул, как человек, смущенный чрезмерной похвалой. Но где-то в глубине души меня согревало, окрыляло теплое чувство и распирала гордость. Вот так же распирает парус, надуваемый свежим ветром в погожий летний день. Палинка, что «снимает всю хворь», приятно разлилась по телу. Как же было мне хорошо! Я прямо-таки блаженствовал. Мою радость омрачало только одно: при утреннем свете я заметил, до чего же оголенной, опустошенной стала комната.

Шандор, когда я спросил, что с ним стало «после» (о расстреле, учиненном жандармами, ни один из нас не упоминал), ответил очень односложно. Присев возле моей кровати, он закурил и теперь уже стал расспрашивать сам: о Пеште, об осаде города, о военной обстановке («Есть ли уверенность, что немцы не вернутся?»), о политике. Я отвечал как мог. Но странно: о Гезе он не спросил ни слова.