Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

— Хватит, милок, нечего тут тары-бары разводить. Сказал — отрезал! Не дожидайся, не то что-нибудь похлеще заработаешь. Собаке, к примеру, коли она надоест своим лаем, просто дают пинка, чтобы замолкла.

Такого Пишта стерпеть не мог, кровь у него закипела, но он только сказал:

— Думаете, у других не найдется, что на такое ответить? Вам, дядя Антал, не пристало говорить такие слова.

— В моем доме никто, кроме меня, не имеет голоса. Заруби это себе на носу. Ну и хватит мне с тобой разговоры разговаривать!

— Вам, может, хватит, а мне нет!

— Ты на моей усадьбе, сопляк! Прикуси язык, не то гляди у меня!

Подобно тому как из плотно закрытой кастрюли с кипящей водой, шипя, вырывается пар, так вдруг прорвалась злоба, накопившаяся в сердце Хедеши. Он прямо-таки вскипел от негодования. Пишта же все время осаживал себя, помня о зароке, который дал: оставаться кротким, как ягненок, какие бы обидные слова ему ни пришлось выслушать. Ни в коем случае не ввязываться в ссору, а постараться дать толковый отчет о пастушьих делах. Однако Пиште становилось все труднее и труднее совладать с собой.

— Я вам не холуй, чтоб вы мной помыкали! Одумайтесь, хозяин, пока не поздно!

— Ах ты, голь перекатная! Вот как заговорил! Степной разбойник! Паршивец! Вон отсюда!

— Вы еще поплатитесь за это! Попомните мое слово!

— Убирайся, пока собак не спустил!

— Я все выскажу, кто вы такой есть! Не своим добром живете, не своим горбом! Все с мужика норовите содрать!

— Коли еще раз попадешься мне на глаза, коли будешь околачиваться у моего дома, дам знать жандармам. Пусть тебя, каналью, схватят да в кандалы закуют. Закуют и под конвоем в Сегед отправят.

— Не меня, вас посадят за решетку! Люди говорят, опять козни замышляете: мирское пастбище надумали присвоить?

— Вон отсюда! Мерзавец! Чтоб духу твоего не было!

Этот здоровенный мужик орал с такой злобой и неистовством, что даже куры, укрывшиеся от зноя под навесом сарая, принялись с перепугу кудахтать. Кругом не было ни единой души. Мишка исчез где-то на гумне, во дворе — никаких признаков жизни, да и в доме будто все вымерло. Но вот за закрытой дверью сеней Пишта услышал чье-то всхлипывание, сдавленное рыдание. А может, ему только показалось?

Хедеши угрожающе двинулся на Пишту, но тот даже не взглянул на него. Он смотрел на закрытую дверь, надеясь, что она вот-вот распахнется и выбежит Маришка, бросится ему на грудь и в отчаянии крикнет отцу: «Коли его гонишь, так и меня вместе с ним прогони!»

Пишта попятился, но не от занесенного кулака Хедеши, а от двери, которая оставалась закрытой и своей безмолвной неподвижностью словно отталкивала парня, понуждая уйти прочь.

Пиште казалось, будто весь он испачкался в грязи, будто надетая утром свежая рубаха его изорвана в клочья. Слава богу, залитые зноем улицы села безлюдны и пустынны. Слава богу, что по пути домой ему не пришлось ни с кем столкнуться, не пришлось отводить в сторону глаза от любопытных сельчан. Он был похож на пса, искусанного чужими дворнягами и норовившего поскорей укрыться в конуре от их злорадного лая.

Теперь все кончено! Так вот и летний зной жестоко и безжалостно губит весенние всходы, не дав им дозреть.

Но и Хедеши отнюдь не чувствовал себя победителем. На сердце у него было неспокойно, а во рту он ощущал горький привкус от тех слов, которые в гневе выпалил. В ту ночь, встретив парочку у гумна, он дал волю своему негодованию, но тогда было совсем другое дело. Окутанный мраком ночной мир выглядит иначе, чем днем. И мысли в голове легче рождаются, и слова произносятся с легким сердцем. А вот сказанное днем… Правда, ничего такого, что вызвало бы у него раскаяние, он за собой не чувствовал. То же самое, не испытывая угрызений совести, он мог повторить еще раз. А то и похлеще. И тем не менее…

Надрывный плач за дверью до боли сжимал ему сердце. Хедеши любил дочь больше других своих детей. Сейчас он старался уверить себя, будто делает все для ее же блага, но как неприятно слышать рыдания безутешной Маришки. Ее страдания отзывались в его душе болью. Он стоял, уставившись невидящим взором на улицу, не находя сил сдвинуться с места. Он думал, что было бы хорошо, перешагнув рамки времени, сразу очутиться в будущем, хотя бы на несколько лет вперед, чтобы это плачущее, страдающее и неразумное дитя могло убедиться, как он правильно поступил, желая ей только добра… Измученный непривычным напряжением, вызванным тщетной попыткой представить в своем воображении будущее, он не прочь был унестись и в прошлое, благо это было легче сделать. Повернуть бы все вспять, к прежним временам, назад лет на десять, пятнадцать, а то и двадцать. Тогда не пришлось бы прогонять того парня. Не было бы в том нужды. Но где там!..

Он рванул дверь и, заглянув в полутемные сени, сердито, больше для виду, прикрикнул:

— Ну, будет, будет реветь!

В это время открылась калитка, и, опираясь на суковатую палку, во двор вошел отец Хедеши. Он давно уже жил у одной из своих дочерей — с тех самых пор, когда общий семейный очаг погас и семья распалась. Землю со всеми угодьями, которой владели сообща и сообща обрабатывали, пришлось переделить. Скрепя сердце старик примирился с распадом семьи, считая это настоящим бедствием. На сына Антала, хотевшего стать самостоятельным хозяином и настойчивее других сыновей ратовавшего за раздел земли и имущества, он затаил горькую обиду, которую так и не мог никогда простить. Старик редко навещал Антала, почти всегда уходил от него раздраженным, бранясь на всю улицу, и, даже отойдя далеко от дома, не переставал оглядываться и угрожающе потрясать суковатой палкой.

Гость по-стариковски семенил к дому и, казалось, отстукивал каждый свой шаг не только палкой, но и босыми ногами. Семьдесят лет он почти не носил обуви, огрубевшие от ходьбы босиком ступни до того затвердели, что стали как добротные подметки сапог. Его никогда не видели опрятным, чисто одетым. Бессменный, донельзя засаленный черный доломан с медными пуговицами лоснился от грязи. Из насквозь просалившейся шляпы старика вполне можно было мыло варить.

— Здравствуй, сынок, — поздоровался он и, не сказав больше ни слова, заковылял дальше, как он это обыкновенно делал, желая осмотреть хозяйство и удостовериться, все ли в порядке.

— Здравствуйте, отец.

Начинал он с конюшни и хлева, кончал овином и гумном. Осматривал все придирчиво, не забывая заглянуть и в курятник. Там пересчитывал не только самих кур, но и снесенные яйца. Ему очень хотелось отыскать хоть малейший признак, по которому можно было заключить, что на усадьбе сына Антала дела обстоят неблагополучно и земля, которую тот получил при разделе хозяйства, со всем, что на ней есть, того и гляди, скоро превратится в пустыню. Но старик ни к чему не мог придраться, потому что с тех пор, как сын отделился, хозяйство его набирало силу. Добра здесь заметно прибавилось: оно по меньшей мере удвоилось. Тем не менее он не упускал случая лишний раз все придирчиво оглядеть, надеясь обнаружить сыновнюю нерачительность и леность.