Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

У Хедеши помутилось в голове, и, привалившись к стене дома, он несколько мгновений ждал, когда наконец щелкнет засов на садовой калитке.

На следующее утро Пишта оделся во все чистое, готовясь предстать перед семейством Маришки в наилучшем виде. Поскольку день не был ни воскресным, ни праздничным, мать время от времени удивленно поглядывала на его приготовления.

— Иду к мирскому старшине насчет пастушьих дел заместо дяди Ференца, — заметив ее взгляд и не дожидаясь допроса, объяснил Пишта.

— Гляди, как бы тебе не остаться в дураках!

Неужто кто-то нашептал матери о его тайных свиданиях с Маришкой? А вообще-то в таком маленьком селении люди сразу все узнают друг о друге. Вот, к примеру, отец Пишты, едва успел утром глаза продрать, тут же побежал в село. Конечно, он был чем-то встревожен и решил все как следует разузнать. Вернулся домой как раз, когда Пишта собрался уходить.

— Куда это ты, сын, так принарядился?

— К мирскому старшине. Насчет пастушьих дел.

— Этот мироед себе на уме! Опять что-то недоброе замышляет! Мужики поговаривают, будто задумал он размежевать мирское пастбище. На чужое добро зарится!

У тех, кто знал о замыслах Хедеши, даже и времени не было с кем-нибудь поделиться новостью, однако все село уже знало о ней. И этот задиристый мужичонка, Пиштин отец, высказал тревоги и волнения своих взбудораженных односельчан.

— Больно зарвался, дрянь этакая, мало ему своего добра. Так оно и бывает — сундуки ломятся, так еще подавай. Пройдошный, изворотливый мужик, смекает — что твой стряпчий! Но и мы не лыком шиты, скажем свое веское слово!

Вся эта история с пастбищем не очень занимала Пишту. Он что-то буркнул отцу в ответ и направился к двери.

— На твоем месте я бы ни за что не пошел. Мне не то что ног своих жалко, даже плевка моего он не стоит, — бросил Балог вдогонку сыну.

Надо же, как зол отец на Хедеши. Неужто только из-за пастбища? Боятся старики мироеда, и, верно, не зря…

Пиштин дед признал справедливыми слова своего расшумевшегося сына. Он заворочался на своей лежанке в темном закутке и, шамкая беззубым ртом, сказал с беспокойством:

— Ты, внучек, за убыток не в ответе! Не ты же был старшим пастухом! — и принялся недовольно бурчать себе под нос уже что-то неразборчивое и маловразумительное. Но на этот раз никто на него не прикрикнул.

Мать проводила Пишту до самой калитки и, прежде чем отпустить, расправила у него под поясом рубаху. И Пишта пошел. Ему казалось, каждый встречный видит, что у него на душе, и, не дожидаясь расспросов, он всякий раз торопливо сообщал:

— Иду к старшому, заместо дядюшки Ференца…

По выражению лица и по голосу тех, кто ему встречался, Пишта чувствовал: что бы он ни сказал, каждому известно, куда и зачем он направляется. Люди наверняка перешептываются за его спиной, именно он да Маришка занимают их больше всего на свете, даже больше, чем эта проклятая засуха и долгожданный, но так и не выпавший дождь. Уж лучше объявить на все село, коль так это любопытно людям; глядишь, угомонились бы…

От той неприятной встречи с Хедеши к утру у Пишты не осталось и следа, как не осталось следа и от туч, на которые с такой надеждой смотрело вчера все село. Снова нещадно жгло солнце, а Пиштину душу жгло пылкое желание. Его терзали сомнения и неизвестность. Подгоняемый ими, он шел вперед с отчаянной решимостью. Встань на его пути хоть семь великанов, они не смогли бы остановить или повернуть его вспять.

Во дворе у мирского старшины один только Мишка слонялся из угла в угол. Он прихрамывал, так как ему тоже крепко намяли бока в той самой драке в корчме. Надолго запомнит. Со своим сверстником Пиштой он особой дружбы не водил, но, когда случалось встретиться, всегда охотно пускался с ним в разговоры о том, о сем. Теперь он сделал вид, будто и вовсе не замечает, кто вошел во двор, а стал как-то боком пятиться на задворки, в сторону гумна. Но потом все же обернулся к сеням и на ходу крикнул:

— Отец!

Показавшийся в дверях Хедеши, увидев Пишту, ничуть не удивился. Он стоял на пороге, выпятив грудь и широко расставив ноги, и ждал, когда парень подойдет к нему. Всем своим видом этот спесивец подчеркивал глубокую неприязнь к Пиште, и, конечно, после того, что он узнал вчера о Маришке, он мог и собак с цепи спустить, натравив их на незваного гостя. И без того надменное лицо Хедеши выражало теперь крайнее презрение. Вот он плотно прикрыл за собой дверь сеней. Возможно, только для того, чтобы туда не залетели мухи? Кто знает!

Ответив на приветствие Пишты, как это обычно принято, он тут же спросил:

— Ну, с чем пришел?

Не то чтобы в дом, Хедеши не подумал и в сени пригласить парня. Он разговаривал с ним, как разговаривают только с батраками, за порогом. Правда, Пишта, как он сам пояснил мирскому старшине, зашел вроде бы по делу, а дела даже со старшим пастухом обговариваются с крыльца.

— Помните, давеча вы, дядя Антал, говорили, дескать, отчет по пастушьим делам надобен?.. Вот я и пришел.

Дядя Антал? Хедеши даже глазом не моргнул, услышав столь доверительное к нему обращение.

— Но я же сказал тогда, что пришлю за тобой, коли понадобишься.

— Так вот до сих пор не прислали, я и подумал: может, забыли…

— Ты что ж, думаешь, у меня такая короткая память? Ну, а насчет отчета — как говорится, было да сплыло. Вот покойный дядюшка Ференц, тот еще мог бы его представить. Царствие ему небесное, бедняге…

— Я это к тому… как вы сами, хозяин, сказывали…

— Известное дело, сказывал. Сказывал, что дам знать. Так что из того?

Их пикировка чем-то напоминала состязание двух борцов, которые, прежде чем схватиться всерьез, тянут волынку, прощупывают друг друга, пытаясь выявить уязвимые места противника.

— А насчет будущего года — там видно будет, — добавил мирской старшина. — Рановато тебе в старшие пастухи, молоко на губах не обсохло.

— Да я же был первым подпаском…

— Вот и останешься в подпасках. Коли будешь вести себя справно. А будешь озоровать, так из подпасков того… попросим.

— И все же, дядя Антал, мне хотелось бы в старшие пастухи.

— Ну что ж, хотеть не запрещено. Каждый хочет иметь больше. Поди втолкуй ему, что зарится он на чужое, что такое ему не положено. Собаке тоже хочется нутряного сала. Разве нет? А ведь ей не дают. Так ведь? — И он расхохотался.

Пишту больно задела обидная издевка, но он сдержался.

— А почему же мне не положено? Скажите, дядя Антал, почему?

— Что с тобой толковать, все равно ты ничего не поймешь, а потому и говорю: нет — и все тут. Вот тебе и весь мой сказ!

— Чем я хуже других? Может, тем, что у меня нет цельного надела?

«Да при чем тут цельный надел, какое это имеет отношение к должности старшего пастуха?» — мог бы спросить Хедеши. Но спрашивать не стал, а, чтобы положить конец разговору, сказал: