Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

— Послушайте, Шандор, — начал Хедеши спокойно, словно ничего особенного не происходит, словно ему только хочется продолжить прерванную вчера беседу, чтобы кое-что уточнить. — Я уверен, вы меня поймете! Я для общей пользы стараюсь. Дело, о котором я говорил, стоящее. Тут никто не прогадает, не окажется в дураках. Без пастбища мы не останемся. А кто по размежевке получит надел, тот за него уплатит селу. Ровно столько, сколько заплатил бы за земельный участок любому другому. Ни гроша меньше. Разве умный станет такому делу противиться?

— Но выгон-то все-таки был доселе общинным… — возразил старик неуверенно.

— Ну и что ж, а отныне другой выгон станет общим. Так на так и выходит. Но зато пахать барское поле придется только нам, а пастбищем пользоваться будут все. Это же ясно, что меньше остальных выгадаем мы, потому как нам придется нести двойной расход: отрабатывать помещику в счет арендной платы и одновременно вносить выкуп за всех…

Хедеши чувствовал, что Бенкё, человек намного старше его, уже поддается на уговоры: точно тростинка под напором шквального ветра, гнется от его доводов. Приятно было сознавать, что это он убедил старосту, потому как умеет вести разговор. Вот староста уже и кивает в знак согласия. Известное дело, к людям надо подход знать.

Хедеши снова почувствовал твердую почву под ногами. Он готов был созвать барабанным боем все село или обойти с уговорами каждый дом. Пусть бы себе чертыхались, ворчали, шумели, он наперекор всем доказал бы свою правоту.

— Да и пора бы нам с вами подумать об обручении молодых, — сказал он на прощание старосте и улыбнулся, обнажив крепкие желтые зубы.

— Что ж, мой сын, кажись, не прочь… А вот захочет ли Маришка обручиться с ним, этого мне знать не дано…

— Тут уж моя забота, можете на меня положиться!

— Коли так, дорогой сосед, посмотрим, что будет…

К чему относились его слова, понять было трудно. Но Хедеши это не очень-то беспокоило. Главное — голос старосты звучал уступчивее, сговорчивее.

Церковный колокол возвестил полдень. Хедеши возвращался домой, но выражение лица его было уже совершенно иным, чем когда он шел из дому. В приятном расположении духа, самодовольно улыбаясь, сел он обедать, и во время еды все поглядывал искоса то на жену, то на дочь, будто не узнавал их.

— Маришка, — мягко, чуть ли не ласково обратился он к дочери, — доченька, после обеда мне кое о чем нужно поговорить с тобой…

Несколько часов назад его грозный голос сулил побои. Маришка, которой, несмотря на безысходную тоску, удавалось сдерживать слезы, теперь вдруг расплакалась, растерянная и беспомощная. Она почувствовала в отцовской ласковости, что судьба ее решена, и покорилась.

Дамба медленно росла вверх, но уже далеко растянулась вдоль реки, словно гигантское пресмыкающееся греясь на солнцепеке. Солнце в конце августа заметно потускнело, но зной нисколько не спадал.

Как глубоко ни копали люди, земля везде была сухая.

Под ударами кирки откалывались огромные комья, и пыль вздымалась густыми клубами. Оседая на влажную кожу обливавшихся потом рабочих, она смешивалась с ним и превращалась в едкую грязь, впитываясь в тело, вызывала зуд, какой вызывают укусы насекомых.

Сегодня Пишта впервые пришел на дамбу. Отец его уже несколько дней как нанялся на работу, а вот нынче утром и Пишта пришел вместе с ним. Пришел по собственной воле, отец не понуждал его ни единым словом: ведь считалось, что подпасок при деле, даже если непогода задолго до осеннего пригона обрекает его на вынужденное безделье. Однако Пиште дома не сиделось. Запасы зерна угрожающе иссякали, и совесть не позволяла парню даром есть хлеб. Тем более что он уже не был подпаском, но об этом Пишта и не заикался.

Работал он с отцом, бок о бок. Отбивая киркой твердую как камень землю, они сгребали ее лопатами, накладывали на тачку и везли к насыпи: один из них толкал ее, другой тащил на веревке. Потом они менялись.

До полудня было еще далеко, а Пишту уже шатало от усталости, он едва держался на ногах. Какая-то странная слабость овладела им, и не было уже у него уверенности в своих силах, и земля словно уходила из-под ног. Он всегда считал себя крепким. И не без основания: стоило ему упереться ногами в землю, самый что ни на есть могучий бык не мог сдвинуть его с места. Ухватив свирепого быка за рога, он мог даже повалить его на землю. Косить ему мало приходилось, потому что в летнюю пору он всегда пас стада. Но уж если возьмет, бывало, в руки косу, то не всякий за ним поспевал.

Утром, приступая к работе, он взялся за кирку и лопату играючи, считая это легкой для себя забавой. С пренебрежением разглядывая приземистую тачку, он сказал отцу:

— Много ли увезешь на этакой тележке…

— Не очень-то бахвалься! — улыбнулся отец и не стал разубеждать сына.

Да это было и ни к чему, Пишта вскоре сам убедился, что такое работа на дамбе. Невероятная усталость обрушилась на него внезапно, как нанесенный сзади удар по затылку, когда он впервые вкатывал тачку с землей на насыпь. Пишта почувствовал, что сейчас упадет от полного изнеможения. Силы оставили его, ноги подкосились. Руки затекли, судорожно сжатые пальцы еле удерживали тачку. В глазах потемнело. Качнувшись, он остановился и не мог сделать ни шагу. Он так и стоял как вкопанный, будто на вечные времена был обречен на неподвижность.

— Что там у тебя, Пишта? — оглянулся взбиравшийся по насыпи отец. Он из последних сил, пыхтя, тянул за собой веревку, пытаясь втащить тачку наверх. — Что с тобой, сынок? — снова повторил он, стараясь приободрить Пишту улыбкой, но лицо его от натуги свело судорогой, да так, что хрустнули сжатые челюсти.

Пишта ничего не сказал и, напрягшись, попытался сдвинуть тачку с места. Но она словно вросла колесами в песчаный грунт и не поддавалась ни в какую. Еще несколько секунд, и тачка поползла бы назад, увлекая за собой его самого. Этого нельзя допустить, но и тащить ее наверх нет никаких сил. Может, бросить тачку, не то, хоть ты и двужильный, надорвешься? Но это слишком опасно, можно свалиться с крутой насыпи кубарем, сам разобьешься и тачку поломаешь. От сознания своей беспомощности Пишта готов был заплакать, чего с ним давным-давно не случалось. Его прошиб холодный пот…

Ценой неимоверных усилий им все-таки удалось взобраться на вершину насыпи. Наверху, пошатываясь от головокружения, Пишта растерянно огляделся вокруг. Мир, открывшийся его глазам, был совсем чужим, незнакомым. Казалось, Пишта никогда не бывал в этих краях: он не находил ни одного знакомого предмета, ни одного знакомого уголка или островка, на которых мог бы задержаться его тревожный взгляд. Они с отцом молча переглянулись, их растерянные взгляды были красноречивее любых слов. Так они еще никогда не смотрели друг на друга. Не отец и сын стояли рядом, а два человека, которых, помимо кровного родства, связала тесными узами общая судьба, вдруг ясно ими осознанная при виде неведомого мира.