Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

Вот уж поистине настал наконец час и для деда Балога. Лучше случая на деле показать, на что он способен, и не дождешься. Старик, а еще хоть куда!

Ранним утром выбирался он из своего темного закутка в сенях и уходил на реку. Целыми днями бродил старик по прибрежным камышовым зарослям, копался в болотистой земле, ковырял зыбун. Со стороны казалось, клад ищет, в землю зарытый. Вокруг старика обычно собирались женщины и целая ватага ребятишек. Дома его журили, а бывало, и бранили — дескать, от его затеи что-то маловато проку: кореньев он приносил домой чуть больше, чем несмышленый ребенок. Однако старика не так-то просто было обидеть: поиски съедобных кореньев наполняли его жизнь новым смыслом. Стоило ему во главе ребячьей ватаги набрести на какие-то малоизвестные, но пригодные для еды коренья, как глаза у старика загорались и он принимался рассказывать давние истории, которые все еще хранила его цепкая память. Рассказам этим о седой старине не было конца.

Вот и сейчас сбившиеся в кучу люди, словно отара овец, брели по дороге к селу, негромко переговариваясь между собой. Временами слышалось жалобное хныканье голодных малышей, которых держали на руках матери.

И хотя, разговаривая между собой, они старались не касаться забот о хлебе, тревога помимо их воли прорывалась наружу, нет-нет да и вынуждая говорить о главном: удастся ли протянуть еще несколько недель? На строительстве дамбы работы скоро закончатся и люди лишатся заработка. Как прожить зиму? Ходят слухи, будто и впредь они станут получать кое-какой хлебушек. Правда это или не правда — все едино. Больно уж мало хлеба этого — днем раньше, днем позже, а помрешь. А не помрешь, так все равно такая подачка бедняку боком выйдет. Влезешь в кабалу — век не выпутаешься. Иное дело, когда свое имеешь, собственным трудом заработанное. Хорошо хоть этих кореньев насобирать удается. Да разве ими перебьешься? Не один ведь месяц нового урожая ждать! Будь она проклята, эта собачья жизнь! Виданное ли дело — всю зиму коренья грызть да разные там орешки и семена?

— Дру́жки Бенкё нынче и меня зазывали, — послышался чей-то звонкий голос. — Слыхали небось? — спрашивала какая-то женщина.

— Что-то уж больно спешат!

— Нет, не очень торопятся, зря болтаешь! Ведь свадьбу станут играть только через две недели. Говорят, пригласят гостей из полусотни домов, а то иб ольше.

— А чего не пригласить: небось закрома у них не пустуют.

— Будет зря болтать: там тоже не очень-то густо. Дру́жки, когда зазывали гостей, пели, чтобы гости захватили с собой каравай. «Коль захватишь каравай, всю неделю пей, гуляй…»

— Ишь ты, свадьба будет на славу!

Все весело рассмеялись.

— Разве этакую свадьбу пристало справлять для сынка старосты?

— Болтают, будто Бенкё нынче не хотел женить сына, только на будущий год. Говорил, дескать, лучше обождать, чем устраивать цыганскую свадьбу. Да Хедеши настоял. Спешит со свадьбой, как на пожар.

— Пишта, а тебя случаем не пригласили? — спросил ехидно какой-то озорной паренек. — Тебе бы в самый раз быть там дружкой.

В толпе послышался смех, но нашлись и такие, кто осадил балагура.

— Прикуси-ка лучше язык, парень!

— Остри, да знай меру! Кабы твои шуточки беды тебе не наделали.

В другое время Пишта непременно пробился бы через толпу и здоровенной затрещиной ответил бы на дерзкую выходку. Но на сей раз он даже отца удержал. Пиштин отец, человек вспыльчивый, двинулся было на обидчика. Всем известно было, что в ярости он весьма грозен, хотя с виду казался тщедушным.

— Оставьте, отец! Пусть себе болтает, язык ведь без костей.

Но сам Пишта был расстроен, как обиженный ребенок, который нуждается в защите и утешении взрослых. Возможно, не только злая шутка, но и самый вечер, полный тоски и уныния, был тому виною. Так ему было тяжело, что хоть плачь…

Эх, а еще в прошлом году об эту самую пору вокруг него было степное раздолье! По вечерам сидели пастухи у костра и на пальцах считали, сколько дней осталось до андрашова дня? А где-то в вышине, в темном поднебесье, печально курлыкали, прощались с родным краем журавли. Смена времен года и тогда сопровождалась извечной мелодией замирающей к зиме природы, но Пишта не испытывал безысходной тоски. Жизнь была у него привольной. Нескончаемые разговоры у костра, шутки, веселая возня подпасков. По выжженной солнцем траве стелился холодный туман, разгоряченное за день тело охватывала вечерняя прохлада; а сердце тоскует, тоскует… и ты в сладкой истоме, отдыхая у догорающего костра, прислушиваешься к шорохам, доносящимся оттуда, где на привале притихло стадо. Даже пронизывающие ночные ветры, которые заставляли поплотнее завернуться в бурку, даже нескончаемые моросящие дожди, которые, начавшись, казалось, никогда не перестанут, сегодня, в этот мрачный осенний вечер, представлялись Пиште невозвратимо прекрасными. Людям свойственно видеть в радужном свете все, что уже кануло в прошлое.

Мучительное чувство испытывал сейчас Пишта. Казалось, из темноты протянулась невидимая костлявая рука и сжимает ему горло, и от этого нет спасенья.

Десятки босых ног шлепали по гладко утрамбованному проселку, и этот мерный звук, смешиваясь с тихим говором, порождал какой-то однообразный по звучанию и ритму гул. Это монотонное гудение действовало усыпляюще. В небе на головокружительной высоте мимо мерцающих звезд проплывали крохотные облачка.

— Ну и негодяй же этот Хедеши! Видать-таки добился раздела пастбища, — с возмущением и намеренно громко, чтобы все его слышали, сказал кто-то.

— Сами виноваты! — раздраженно возразил ему Пиштин отец. — Теперь уж лучше помалкивайте. Чего жаловаться, коли сами ему потакали? Не были бы лопоухими, ничего бы не случилось. И то сказать, стоит ему завести с вами медоточивые речи да посулить златые горы, так вы готовы уступить ему все до последней крошки.

— Эк, хватил! Харангошская пустошь все ж таки за нами остается. Так мы порешили, так и в бумаге будет записано. К тому же пастбище там намного лучше. Даже нынче в тех местах травы выгорели позднее, нежели на других выгонах.

— Так ведь ты со слов Хедеши говоришь? Вон как разжевал, каналья, да в рот вам положил. Чего теперь задаваться, дескать, сами с усами?

— При чем тут Хедеши, коли на самом деле так оно и есть?

— Чего тут долго рассусоливать, все едино — двум смертям не бывать, а одной не миновать. Вот съедим дойных коров, а весной сами перейдем на подножный корм. Разве я не так говорю, мужики?

— Ну нет, черта с два! Как это «все едино»?! Выходит, землю на дамбе копать или хлебушек сеять — все едино?! На будущий год я и не подумаю впрягаться в тачку. Такая работенка бродячим цыганам пристала, исправному крестьянину негоже этим заниматься.