Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

— Пишта… Я только хотела взглянуть на тебя… Страшно подумать, что будет, если узнают! Уходи, уходи, Пишта!

— Нет, я должен поговорить с тобой, Маришка!

— Нет, Пишта! Нельзя, милый! Сейчас это невозможно, уходи.

— Не уйду, Маришка. Не могу уйти! Нам надо поговорить.

— Отец, не дай бог, заметит, что я вышла из дому. И так уж, наверно, заметил. Все следит за мной, как сыч. Нельзя мне дольше здесь оставаться. Прошу тебя, уходи! Я боюсь за тебя. Если хоть немножко меня любишь, уходи!

— Маришка, голубка моя, я люблю тебя, очень люблю. Не могу я смириться, что выходишь за другого…

Девушка припала к его груди. Она дрожала, как осиновый лист на осеннем ветру. И нельзя было понять, то ли от страха трепетала она, то ли от любовного томления. Маришка судорожно всхлипнула. Пишта хотел было еще что-то сказать, но ее дрожащие горячие губы внезапно и страстно прильнули к его губам. Этот поцелуй не был похож на прежние. Это уже был не порыв невинной души, а зов плоти, страсть, захлестнувшая на мгновение их обоих. У Пишты закружилась голова, руки, обнимавшие девушку, сжались сильнее. Он потянул девушку к стогу соломы, она сопротивлялась, хоть и отзывалась на страстный призыв, то отталкивая парня от себя, то прижимаясь к нему с такой силой, словно хотела слиться с ним в одно целое. Они уже не ласкали друг друга, а яростно боролись, задыхаясь в пылу этой борьбы, отнюдь не такой уж беззвучной и тихой. Где тут было думать о предосторожностях!

— Нет, Пишта, нет, милый! Не надо! Нельзя! — тяжело дыша, умоляла Маришка.

— Ты меня совсем не любишь?! Не любишь, скажи?

— Люблю, очень люблю! Только тебя одного! Люблю по-прежнему!

Их губы и объятия досказали остальное красноречивее всяких слов. Но тут Пишта вдруг почувствовал, что в единоборстве двух противоположных начал, в единоборстве «да» и «нет» последнее явно одерживает верх. Руки его, судорожно сжатые в крепких объятиях, невольно разжались. Теперь он по-прежнему нежно и бережно обнимал Маришку. Он хотел заговорить, хотел излить свои чувства, поделиться сокровенными мыслями, но смог лишь вымолвить:

— Маришка… голубушка моя… ненаглядная…

Теперь уже Маришка плакала навзрыд, и он осушал ее слезы поцелуями.

Наконец девушка высвободилась из его объятий.

— Я всю жизнь буду помнить тебя, Пишта, — прошептала она и, поцеловав парня на прощанье, убежал а.

Пишта хотел было броситься следом, остановить, вернуть, но так и не двинулся с места. Чего уж тут — все кончено! Ничего не изменишь: она простилась с ним навсегда.

Постояв еще некоторое время, словно желая еще раз убедиться в том, что говорило ему опечаленное сердце, Пишта побрел домой.

На скотном дворе Хедеши протяжно мычала корова, и Пишта стал гадать, какая же именно. Похоже, криворогая! Которая больше других артачилась, когда разводили стадо по дворам.

Прошел и этот день, и следующий, за ними длинной вереницей потянулись новые дни — осень вступала в свои права.

Нынешняя осень была похожа на прежние. Пошли моросящие обложные дожди, и иссохшая земля постепенно ожила. Можно было пахать и бороновать под посевы. Пусть льет хоть из ведра, месить грязь в поле все равно не придется. Так что работы велись, как и в любую осеннюю пору. От очагов тянуло горьковатым дымком.

Да, нынешняя осень ничем не отличалась от обычной осенней поры. И все же этот уходящий год казался каким-то особенным, из ряда вон выходящим. Он выделялся заметной вехой на фоне минувших лет, точно сооружаемая по обеим берегам Тисы дамба, обозначившая рубеж между прошлым и настоящим.

Но бедствия, которые принес этот год, отнюдь не миновали. Напротив, именно теперь стали особенно сказываться пагубные последствия засухи. Люди голодали. Помощь голодающим была мало ощутима. Но все-таки она пришлась как нельзя кстати — хоть немного посевного зерна удалось собрать. Теперь поля не останутся незасеянными. Если нынче есть нечего, то на будущий год какой-никакой хлебушек уродится. Для тех семей, которые непосильным трудом и неимоверной бережливостью на протяжении многих лет старались выбиться из нищеты и обзавелись мало-мальски сносным хозяйством, этот год оказался роковым. Они снова обнищали. Кто не наблюдал букашку, ползущую вверх по травинке? Стоит чуть потрясти стебелек, она тотчас падает вниз, но тут же снова принимается карабкаться вверх…

Более состоятельным удалось справиться с трудностями, так как у них были припасы, хотя и небольшие. Им тоже, конечно, был нанесен весьма ощутимый ущерб, но в то время, как в бедняцких дворах не осталось ни крошки, зажиточные крестьяне если и лишились достатка, то все-таки не голодали, а у иных кое-что и про запас осталось.

В этот страшный год резче, чем всегда, обозначилось расслоение крестьянства — обособление зажиточных, имущих хозяев от бедняков, не имевших ничего и обреченных на вечную нужду. Общее горе обычно объединяет людей, заставляет сплотиться… В былые времена в этих местах так и происходило. Теперь же стихийное бедствие разъединило людей, как острый клин расщепляет бревно.

Человек — удивительное по своей натуре существо. Привыкает ко всему, пожалуй, даже легче, чем бессловесная рабочая скотина. Вот взять хотя бы здешние земляные работы. Из поколения в поколение передавались однообразные приемы крестьянского труда. Крестьяне отличались медлительностью, неторопливостью. Теперь крестьянину надо было выполнять совсем иную, непривычную для него работу. И делать ее по-иному. Это было равносильно тому, как если бы вдруг пришлось сгибать колени не вперед, а назад. На первых порах люди чувствовали себя разбитыми, надломленными, но постепенно освоились. В них трудно было узнать прежних увальней. Проходили недели, месяцы, и крестьяне освоились с новой обстановкой, втянулись в непривычную работу, будто всю жизнь только ею и занимались. Даже не верилось, что еще недавно они собирались разрушить дамбу…

Привыкли они и собирать всякие корешки и растения, как это делали в стародавние времена их предки, борясь за существование. Ранним утром изо дня в день отправлялись они в поле и на берег Тисы. Вот каков по натуре своей человек! Но беда в том, что если бы даже все члены семьи от мала до велика поголовно устремились за скудными дарами природы, то и в этом случае им бы все равно не собрать столько, чтобы хватило на зиму. Вслед за скотом смерть стала косить и людей.

Особенно много погибало малолетних детей. От однообразной пищи — мяса без хлеба — у детишек начались поносы, которые нельзя было ничем остановить. Они приводили к полному истощению. Когда появились первые смертные случаи, люди впали в отчаяние, решив, что это холера. Вспоминались давние истории про эту страшную болезнь; нашлись еще старики, пережившие эпидемию холеры в 1831 году. Рассказы очевидцев наводили ужас. Люди совсем отчаялись.