Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

— Так-то вот жизнь обернулась, — сказала она, явно намереваясь потчевать гостя беседой вместо угощения. И пошла переливать из пустого в порожнее. Похоже было, что она повторяла то, о чем здесь разговаривали до Пиштиного прихода.

— Вот и зима на пороге, а мы сидим без куска хлеба. Да, только грешно бога-то гневить, грешно сетовать на невзгоды. Видать, у нас на роду написано. Вот, он знает, за какие грехи наслал этакие напасти на людей. Ничего не поделаешь, покоримся воле господней.

В противоположность своему благоверному Шебёкова баба была очень набожной женщиной, ревностной богомолкой, оттого между супругами частенько вспыхивали ссоры. Однажды она даже ушла от мужа и согласилась вернуться к семейному очагу только после клятвенных обещаний Шебёка, что отныне он перестанет сквернословить и богохульствовать. С той самой поры незадачливый безбожник стал посмешищем для всех деревенских зубоскалов, которые уверяли, что, когда Шебёку очень уж захочется смачно выругаться и отвести душу, он забирается на чердак своей лачуги и там до того вдохновенно сквернословит, что соломенная крыша ходит ходуном… Судя по всему, разговор шел о горемычной крестьянской жизни, и свернуть его с этой проторенной колен было невозможно. Перечисляли односельчан, которым уже пришлось разобрать соломенные навесы, крыши хлевов и конюшен и скормить прелую солому изголодавшейся скотине. Прикидывали так и сяк, как бы перебиться без хлеба, как бы дотянуть до нового урожая. Сетуя на безысходность, они вместе с тем пытались подбодрить, утешить себя, вспоминали стародавние истории, когда у ихних дедов и прадедов случались всякие стихийные бедствия. Не впервой, мол, такие напасти, выдюжим! Пишта же почти не встревал в разговор, он больше предавался размышлениям по поводу того, что высказывалось. У него в семье положение было чуть полегче, ведь ему, как пастуху, еще весной отсыпали пшеницы в счет будущей оплаты. А вот участь несчастной скотины, обреченной на бескормицу, очень огорчала парня. За последние годы он, можно сказать, привязался к скотине чуть ли не больше, чем к людям. Пишта слушал сетования собеседников и вспоминал каждое животное своего стада. Что теперь сталось со стельной коровой Мороцев? Как там маленькая ясноокая телочка со звездой на лбу?.. Перепадает ли бедняжке молока от отощавшей матки? Живы ли телушки Неметов, Тотов… Люди горе мыкают, так они хоть пожаловаться могут. Поделятся горем — и легче. Даже годовалый ребенок и тот едва захнычет, мол, «есть хочу», как мать тут же заохает, кинется к своему дитяти, примется убаюкивать, утешать, если уж не в состоянии покормить малыша грудью. Но несчастные бессловесные твари страдают молча, разве что изредка помычат, исходя слюной, лизнут своего сосунка, не в силах спасти его от мучительного голода.

Хуже всего приходится тому, кто даже не может сказать о своих страданиях.

Едва Пишта стал прощаться, Розка встала явно с намерением проводить его. Пишта на это и рассчитывал, но тут ему в голову пришла мысль, от которой он на какое-то мгновение оторопел. Конечно, на него здесь смотрят, как и на Янчи Бакоша, то есть принимают за жениха. Нет, он не хотел огорчить Янчи. Уж кому как не Пиште известно, что такое душевная боль… Пишта дошел с девушкой до ворот. Каждый из них явно чего-то ждал от другого.

— Как у тебя с Янчи, Розка? Ты хоть на свадьбу-то меня пригласишь? — с трудом выдавил из себя Пишта.

— Насчет Янчи не думай, с ним просто так, не серьезно… — заискивающе промолвила девушка. — Так что еще не известно, будет ли она, эта свадьба…

— Что-то я не пойму тебя, Розка.

— Раз говорю, значит, мне лучше знать, — торопливо произнесла девушка и рассмеялась.

Пишта был слегка растерян, но с деланным безразличием спросил:

— С Маришкой давно не встречалась?

— Ой, очень давно. Почитай с неделю, если не больше. У нее дел по горло, сам знаешь, к свадьбе готовится.

В голосе девушки ему послышалась неприязнь к подруге и язвительная насмешка над ним, Пиштой.

— Послушай, Розка, — теперь он уже говорил горячо и, пожалуй, даже чуть зло, — мне надо увидеться с Маришкой…

— Нынче уже гостей на свадьбу зазывали…

— Мне нужно поговорить с ней. Еще раз, последний…

В его словах было столько горячей надежды и горечи, звучала такая безысходная тоска, что Розка и думать забыла о насмешках и от неприязни ее не осталось и следа. Хотя вечер не был особенно холодным, однако по телу Розки пробежали мурашки, и девушка плотнее закуталась в шерстяной платок, наброшенный на плечи.

— Смотри, Пишта, тебе лучше знать… — прошептала она.

— Передай, Розка, Маришке, очень тебя прошу, завтра вечером я буду ждать ее на нашем прежнем месте… на гумне…

— Что ж… передам… Коли тебе приспичило…

— Прошу тебя, Розка, скажи ей…

Постояв еще некоторое время молча, будто вспоминая, о чем он еще не успел переговорить с Розкой, Пишта попрощался и уже на ходу бросил:

— Я, Розка, в долгу не останусь!

Он брел домой, шатаясь. В глазах у него рябило, в ушах гудело. Несколько только что произнесенных фраз изнурили его, пожалуй, больше, чем работа на дамбе. Он шел, все убыстряя шаг, и вскоре почти побежал, словно хотел сократить время и расстояние, отделявшие его от завтрашнего вечера. Завтра, завтра вечером… Он точно не знал, что ждет его завтра вечером, не знал, что скажет Маришке при свидании, но всем своим существом чувствовал: в душе его что-то созревает и это что-то он должен завтра излить. Он был уверен — еще не поздно, еще все поправимо…

Где-то в поднебесье пролетела стая диких гусей, их унылое прощальное гоготанье замерло в тишине осеннего вечера.

На другой день Пишта работал на дамбе с таким усердием, как никогда. Отец, глядя на Пиштины старания, не удержался и сказал:

— Смотри, еще, чего доброго, надорвешься, дурень! Чего столько наваливаешь на тачку? Неужто поменьше нельзя?

Нет, Пиште все казалось мало! Он готов был навалить на тачку всю насыпь, лишь бы поскорее кончился день и наступил вечер. Пишта мысленно упрекал себя, почему раньше ему не шло в голову еще раз встретиться с Маришкой. Конечно же, надо было все выложить ей начистоту, поговорить с ней по душам!

Вечером с учащенно бьющимся, готовым выскочить из груди сердцем, будто вор, крался Пишта вдоль садовой изгороди к гумну. Он страстно желал встречи с Маришкой и в глубине души боялся предстоящего свидания. Ведь от него зависела вся его жизнь. Пойдут ли они одной дорогой или каждый пойдет своей?

Гумно теперь было не узнать. Копны соломы в темноте едва различались. Да и поуменьшились они заметно. Пишта приметил два приземистых омета. Но не только из-за этого все теперь казалось ему здесь неприветливым. Ведь и сам он теперь был не тот, и все окружающее воспринимал по-иному: и отдаленные звуки были неприятны для слуха, и звезды мерцали холодно и недружелюбно, и слишком резко трещали жучки, точившие солому. И все-таки никогда еще за время их знакомства он не был так твердо уверен, что Маришка не обманет, что желанное свидание непременно состоится. И Маришка в самом деле скоро появилась. Она ни разу не остановилась в нерешительности, как бывало прежде, не озиралась по сторонам, а прямо подбежала к Пиште, словно тревожно стучавшее сердце подсказало ей то место, где он прятался в кромешной осенней темноте. И руки их теперь не были, как прежде, застенчивыми: не робея, отыскали друг друга. И губы влюбленных слились в поцелуе.