Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

Розка вдруг остановилась, словно хотела еще что-то сказать вслед удаляющемуся Балогу. Но ничего не сказала, только окинула взглядом оставшуюся позади тропку, точно что-то потеряла на ней. По обеим сторонам улицы жались друг к другу приземистые домики, облупившиеся и пыльные. И казалось, окна их щурились от полуденного солнца. Розка подняла голову, желая убедиться, можно ли поздним летом поглядеть на его яркий диск. Но солнце светило так ослепительно, что Розке невольно пришлось зажмуриться. Из-под плотно сомкнутых ресниц ее покатились слезы.

Возможно, в то же самое время и Пишта, укладывая на гумне снопы, на какое-то мгновение остановился и взглянул на солнце, чтобы определить, долго ли еще до наступления сумерек. Лето подходило к концу, и дни убывали все заметнее. Вот и нынешний день тоже короче вчерашнего, и тем не менее не видно ему конца. Лошади, фыркая, понуро ходили по кругу: в ноздри им забивалась колючая, едкая пыль от обмолоченной соломы. Притихшие батраки работали молча и сосредоточенно. Они трудились уже третий месяц. Изнурительная работа за лето не только иссушила людей, но и отбила у них охоту к разговорам, веселым шуткам, песням. Они привыкли к однообразным, монотонным движениям, повторяющимся изо дня в день, и могли совершать их даже с закрытыми глазами. Нередко они так и делали, потому что их все чаще одолевала усталость.

Хозяин, у которого Пишта работал, тучный Салаи, остановился возле хлева и крикнул батракам:

— Эй, вы! Начинайте зерно провеивать!

Со стороны Тисы потянуло свежим ветерком. Батраки быстро вытащили и расстелили на земле широкие полотнища. Принесли полные мешки намолоченной за день пшеницы, и двое поденщиков принялись за дело: насыпав из мешков в корзины неочищенное зерно, они высоко подняли их и, повернувшись лицом к ветру, стали сыпать его тонкой струей. Ядреные зерна пшеницы с тихим журчанием струились в кучу, а шелуха, чешуйки, соломенная труха, усохшие зернышки и всякий сор ветер успевал относить подальше, прежде чем они достигали земли.

Это была, пожалуй, самая увлекательная работа, венчающая молотьбу, — сыпать тонкой струей хлеб и любоваться, как отделяется от налитых полновесных зерен полова. Радостное это занятие, только уж очень трудное: высоко на весу держать наполненные доверху корзины, пока из них не вытечет вся пшеница. На этой работе любой молодец так умается, что у него от смертельной усталости и ломоты во всем теле отпадает охота обнять даже самую пригожую девушку.

И чтобы хорошо выполнить эту работу, одной силы мало, нужно еще иметь и сноровку. Ибо если зерно потечет слишком толстой струей, несоразмерной силе ветра, то все старания напрасны — пшеница останется непровеянной. Вот тут-то и замечает человек, что даже у самого легкого ветерка есть своя особенность, что у него тоже как бы бьется сердце, то ровно, то прерывисто, словно он во власти каких-то своих чувств и страстей. Надо все время следить за этой переменчивостью ветра, за силой его порывов и, более того, предугадать их и легким движением руки либо пустить более обильную струю зерна, либо убавить ее. Пишта любил эту работу. Никто на хуторе не умел так сноровисто провеивать зерно, как он. Но сегодня дело у Пишты явно не клеилось и хозяин поглядывал на него косо. На другого поденщика уже давно бы прикрикнул, но с Пиштой связываться не хотел: людская молва и всякие кривотолки, ходившие по селу о парне, дошли и до Салаи. Вот почему хозяин счел благоразумным только слегка всех поторопить:

— Эй, люди, прилежнее, прилежное! Как следует пшеничку-то провеивайте, как следует!

Салаи как раз сегодня ходил в село и опять наслышался про Пишту от соседа Куноша. Мол, Пиште Балогу сам Кошут велел про все несправедливости, допущенные еще в стародавние времена при размежевании угодий, разузнать. И этот самый Пишта все годы, пока его не было в деревне, оказывается, учился, как докопаться до правды… Он тайно пробрался за кордон к самому Кошуту. Неужто и впрямь все обстоит именно так? — с тревогой спрашивал себя Салаи.

Хозяин слонялся по гумну, но, за что бы ни принимался, тут же все бросал и краем глаза поглядывал на Пишту. Что ни говори, этот парень не чета другим работникам. И рассуждает разумно, да и глаз у него острый. Хозяина так и подмывало отозвать Пишту в сторонку и хорошенько расспросить, правда ли все то, что про него болтают, но присущее ему высокомерие удерживало его от подобного шага. Словом, хозяин слонялся по гумну. И если даже и замечал, как пригоршня непровеянного зерна вместе с половой нет-нет да и плеснется на кучу чистой пшеницы, то, стиснув зубы, терпел и молчал.

Ему не давала покоя и другая мысль: знает ли Пишта о его участии в лиходействе, которое сотворила пьяная орава под водительством Анти Хедеши в день Маришкиной свадьбы? Вспомнив о Хедеши, он решил непременно расспросить его об этом парне. Мирскому старшине наверняка кое-что известно.

Пишта не обращал никакого внимания на слонявшегося вокруг да около хозяина, так как был поглощен своими мыслями. Словно в полусне слышал он монотонное шуршание льющегося зерна. Он по колено утопал в пшенице, и падавшие зерна, как бы резвясь, щекотали его оголенные икры.

Пишта не чувствовал ни малейшей усталости. Он любовался тонкой, словно живой, струей пшеницы, следил за игрой ветра, который то налетал стремительным вихрем, то покорно затихал. Как ловко отделяет ветер одно зерно от другого — налитое, тучное от хилого, захиревшего… и все происходит так потому, что этого хочет он, Пишта. От его воли, от движения рук зависит, попадет ли полова вместе с добрым зерном или нет… Неужто покоряться ветру, его прихотям? Это он, Пишта, движением рук повелевает ветром, по его воле разъединяются, чтобы никогда уже не соединиться, колосья.

Пишта смотрел на выраставшую у его ног груду пшеницы, на скопившуюся чуть поодаль полову. Зерно к зерну, шелуха к шелухе — должно быть, так уж заведено. Но заведено людьми! Ведь природа сотворила только самый пшеничный колос, зародыши зерен сожительствуют в нем и вызревают вместе, пока по воле людей колос не станут мять конские копыта. Так вот и сами люди: одни — зерно, другие — охвостье, третьи — шелуха. Нет, быть того не может, не шелуха они с Розкой, не охвостье! Перед ним возник светлый облик Розки, он вспомнил ее ласковый взгляд и вдруг почувствовал прилив невыразимой нежности. Волей судьбы они с Розкой оказались вместе и теперь неразрывно связаны друг с другом.

Пишта еще раз посмотрел на небо. Неужто никогда не наступит вечер? Глядя на мягко светившийся диск предзакатного солнца, Пишта снова невольно вспомнил озаренное ласковой улыбкой лицо Розки. Какая усталая и грустная улыбка была у нее на лице, когда он в последний раз ее навестил. Она прощалась с ним, как это заходящее солнце прощается с летом. Быть может, у нее какое-нибудь горе? Или она чем-то огорчена? Надо будет у нее расспросить и утешить. И как-то вдруг успокоившись, он стал работать прилежнее, держал корзину так, чтобы зерно лучше отделялось от половы: пусть отделяется то, что должно отделиться, и соединяется то, что должно быть вместе…