Карлос Рохас - Долина павших

Он опять захохотал этим своим смехом, иногда похожим на смех влюбленной женщины, а иногда — на клекот попугая, подражающего человеческому голосу. В Бордо Моратин [12] Леандро Фернандес де Моратин (1760–1828) — драматург, основоположник испанской просветительской драмы. рассказал мне, какое письмо написала теща короля после первой женитьбы Его величества Фернандо VII. «Фальшивый, коварный, подлый, к тому же почти импотент, — писала о своем зяте королева Неаполитанская. — Моя восемнадцатилетняя дочь с ним совершенно ничего не чувствует. И терпение, и лечение — не впрок; по-прежнему ни толку, ни удовольствия». Она описывает его внешность: как шар, ростом едва по плечо принцессе, сплошное туловище, ног почти не видно, а голова как у карлика.

— Не испытывай судьбу, старина, можешь потерять мое благоволение, — проговорил он сквозь смех. — Я простил тебе службу французам во время войны, сквозь пальцы посмотрел на болтовню и приятельство с либералами, этой проказой, которая хочет сжить меня со свету. Даже позволил уехать из страны, когда ты боялся за свою голову, а после дал разрешение вернуться. Я могу простить тебе поступки, но грех мыслить — никогда. Конечно, Сатурн — это я, пожирающий мой народ.

«Сатурн, пожирающий своих детей»

— На этот раз Ваше величество ошибается. Сатурн — мой автопортрет, и я понял это лишь сегодня. И именно потому ответил, что счастье на этой земле для меня — умереть прежде моего сына Хавьера. Остальных я погубил, дав им жизнь, болезнью, от которой гнию сам. Все это я понял, разговаривая с Вашим величеством, который по возрасту вполне мог быть мне сыном. Может, я неясно выражаюсь. Я глух, а, наверное, следовало быть и немым. Мне достаточно живописи, ибо, рисуя, я чувствую себя живым.

— Ты выражаешься очень ясно, и мне горько слушать. Я ничего не знал о болезни, на вид ты крепок как дуб. Мало того: твоя боль ранит меня почти так же, как если бы эта боль была моей.

— Может быть, однако не верится, потому что вы всегда жили для ненависти. Знаю только одно, я вернулся в Испанию затем, чтобы понять: я — Сатурн, и еще — чтобы открыться вам. Все остальное — распорядиться о наследстве, взглянуть еще раз на места, где протекала моя сознательная жизнь, — лишь предлог, скрывающий истинные цели. Странно, лишь дожив до восьмидесяти лет, человек понимает, что его прежние поступки в жизни имели совершенно не тот смысл, который он им придавал. Может, никому на свете не ведомо, кто он на самом деле, поскольку никто не знает наверняка, кем бы он мог быть.

— Наверное, нам с тобой уже поздно строить догадки, — прервал он меня, пожимая плечами. — Утешься мыслью, что тебя не будет, а твое искусство останется.

— Сеньор, это уже сказал Микеланджело: люди уходят, искусство остается.

Король взглянул на меня, и выражение его лица разом переменилось. Теперь он ненавидел меня, потому что завидовал во всем, сам того не сознавая: завидовал моим картинам и моему имени, которые мешали ему казнить меня гарротой или сгноить в подземелье, как ему нравилось поступать со своими врагами и как бы, наверное, он поступил с собственной матерью, будь та жива. Он даже завидовал моей старости, может, потому, что боялся, что не проживет столько, завидовал дурной болезни, которая сделала меня глухим и разъедала изнутри, и даже моим мертвым детям за то, что они были не его детьми.

— Искусство твое — великое, а сам ты — ничтожество! Ты злонамеренно продал меня французам. Во время французского нашествия написал портрет короля-самозванца и позволил ему отобрать из твоих картин те, которые он хотел увезти в Париж. Ты, старая развалина, видно, полагал, что я вечно буду витать в облаках? И вдобавок — верх издевательства — написал «Расстрел в ночь со 2 на 3 мая 1808 года» и «Восстание 2 мая 1808 года» — два гигантских холста, которые украшали триумфальную арку в честь моего возвращения на Пуэрта-де-Алькала, когда чернь приветствовала меня воплями: «Да здравствуют цепи!», «Свободу к стенке!»

— Вам не обязательно кричать! Я же сказал, что читаю по губам!

— Хочу кричать — и буду! — не унимался он. — Пережил жену, нужную тебе только затем, чтобы рожать детей, которых сам убил сифилисом; но не знаю, как ты переживешь собственное лицемерие и распутство. А впрочем, переживешь, ведь ты, такой трус, сотворен по образу и подобию своего народа.

— По образу и подобию Вашего величества! В Эскориале вы, дабы вам простили обман, выдали всех сообщников, швырнули их в руки Годою и молили об одном: спасти от гнева отца!

— И по моему образу и подобию — тоже. Пусть так. Мы оба предавали из страха. И очень с тобой похожи, хотя ты в своей гордыне и отказываешься в это поверить. Оба презираем людей, хотя странным образом и боимся их.

Он был недалек от истины, и, к собственному удивлению, я вопреки желанию кивнул головой в знак согласия. И тут мне вспомнилось — словно нарисовалось в памяти, или я снова увидел все теми самыми глазами, какими видел это полвека назад, — день, когда он еще не родился на свет, день, когда мы с Хосефой были представлены двору. Царствовал его дед, король Карлос III, чей портрет я потом написал. Аудиенцию выхлопотал мой шурин; клонящийся к вечеру день был пронизан зимним светом. Вдовствующий король, лицом смахивающий на короткоухого ягненка, но с ясным и умным взглядом, тронутым печалью, принял нас полулежа на канапе, весь обложенный подушками; к носу он прижимал надушенный лавандой платок — ветер со Сьерры просквозил его. Принцесса Астурийская («Я умираю. Оставляю тебе Мануэля. Приблизь его к себе, преданнее человека вам с Фернандо не найти».) сидела подле него. Я увидел ее тогда молодой и еще красивой: гибкая талия и высокая грудь, а кожа смуглая и взгляд колючий, как у всех итальянок. Ее супруг, принц Астурийский, который десять лет спустя взойдет на трон и станет Его величеством Доном Карлосом IV, стоял, не садился на скамью с высокой спинкой. Это был самый сильный человек, какого мне до той поры случалось видеть, и, несмотря на замешательство, я с удивлением отметил, как широки его плечи, разглядел, где начинаются и как округляются мышцы под широким гофрированным воротником и под шелковыми чулками. Улыбка, на которую он не был скуп, хотя никому не забыть его вспышек ярости, чуть тронула глаза с розоватыми веками над такими голубыми, что казались прозрачными, зрачками. Смиренная робость Хосефы оказалась, как никогда, кстати в этот великий миг. Сдержанно и умно Хосефа разговаривала с королем и его детьми, словно они были далекими родственниками по крови или людьми одного круга — так взаимно почтительно держались. Я же, напротив, вдруг задрожал, когда преклонил колени на мозаичном полу, собираясь поцеловать августейшие руки. Принц заставил меня подняться, поддержав за локти. Ладони у него были маленькие, но твердые и шершавые, как у старого кузнеца. Поразительно, что у такого человека были дубленые ладони, будто он привык работать руками.