Карлос Рохас - Долина павших

Его величество король поговорил немного о Менгсе, о Тьеполо, о шурине Байеу. Принцесса, узнав, что я жил в Риме, сказала мне что-то по-итальянски. Улыбаясь, похвалила нас за манеры, словно детей. Saper fare е condursi а quel modo [13] Как хорошо держатся, как умеют вести себя ( итал. ). . Монарх тоже произнес несколько слов по-тоскански. И сделал замечание о свете в тот предвечерний час, как бы это заметил один художник другому. Прожив много лет в Неаполе, где сумерки коротки, он не переставал восхищаться мадридскими закатами. Allora, appena il crepuscolo, il giorno comincia a scolorire e nel traspasso dei colori tutto rimane calmo [14] Сейчас, в сумерках, день теряет краски, и эти приглушенные цвета полны покоя ( итал. ). . Дон Карлос, принц Астурийский, обнял меня за плечи и повел к дверям. Я подумал: так он дает мне понять, что аудиенция окончена, и успел, поспешно преклонив колени, еще раз поцеловать руки принцессе и Его величеству. Однако не прошел я и десяти шагов, как принц чуть не переломил мне хребет, богатырски хлопнув по спине, так что звук громом прокатился по залу. В свои тридцать лет я весил почти семь арроб [15] Мера веса: 1 арроба — 11,5 кг. и похвалялся тем, что мог руками согнуть железный брус, а пальцами — реал; но тут ноги подкосились, и я ничком повалился на пол, а принц между тем приговаривал: «Ладно, ладно, дорогой друг, надеюсь, мы скоро увидимся снова». Потом он хохотал и протягивал мне руку, а я, не успев отдышаться, услужливо ему подхихикивал. Принцесса тоже смеялась, но без особого желания: этот без конца повторявшийся номер порядком ей надоел. Хосефа смотрела на нас с таинственно-сдержанным выражением, с каким она, бывало, сносила мои измены, а также роды и смерти детей. Его величество король вздохнул, прикрыл веки и спрятал платок за обшлаг рукава. «Никому еще не удавалось удержаться на ногах от моего удара, — похвалялся принц Астурийский, — самые крепкие конюхи валятся, словно кегли. В следующий раз, когда придешь, мы пойдем с тобой на конюшню, состязаться в метании барры, а потом, если захочешь, я поиграю для тебя на скрипке». Я со всем соглашался, как побитый плутишка. За то, чтобы стать придворным живописцем, я бы отдал душу на любое поругание. И стал им — благодаря Годою, когда почти потерял надежду. А в тот вечер я написал Сапатеру: «В письме всего не напишешь, не то бы я рассказал, какую честь оказали мне король, принц и принцесса. Благодарение Богу, поцеловал им руку — такой удачи мне до сих пор не выпадало». По молодости я чувствовал себя уязвимым и боялся людей; одолевали сомнения и неуверенность в собственной судьбе. Но бояться человека по-настоящему я научился лишь много лет спустя, когда написал чудовищ, живущих в нас.

— Зачем вы притащили меня во дворец? Почему так упорно требовали написать ваш портрет, едва я снова оказался в Мадриде? — Гнев на Его величество вдруг вспыхнул во мне: зачем вынуждает вспоминать мертвых! И я удивился, почувствовав, что кричу, кричу тем самым голосом, которого мне уже больше не слышать.

— Ты — часть моего прошлого, которую не хочу забывать. От тех лет храню в памяти только тебя и мою первую жену, какой она была в последнее время. Помнишь, в начале столетия ты писал наши портреты и всем, одному за другим, смотрел в глаза, а мы опускали головы. «Это единственный человек, — сказал я себе тогда, — которого по-настоящему можно уважать». Когда под конец мы позировали все вместе, я подумал: до чего похожи на комических актеров на подмостках. Потом, глядя на законченную картину, родители рассыпались перед тобой в похвалах, не замечая, точно слепые, какой ужас внушает этот парад призраков и выкидышей, отображенных на холсте точно в большом зеркале; а я решил: «Безразлично, что мы сумеем сделать или, наоборот, чего не сделаем, безразлично, будем мы трудиться или бездействовать, потому что эта картина переживет нас. Здесь все мы как на суде и все приговорены, даже дети, ведь любой слепец увидит, что Мария Исабель и Франсиско де Паула — дети не моего отца, а Годоя».

— Сеньор, оставим мертвых в покое.

— Не я о них вспомнил, а ты.

— Я написал ваше августейшее семейство таким, каким я его увидел.

— Вернее сказать, такими, какими мы были, и теперь снова нарисовал меня таким, какой я есть. Впрочем, ты тоже приговорен: писать правду. — Его снова охватило раздражение, он расплющил сигару в пепельнице. — Эти мертвые, как ты их называешь, сделали из меня то, что я есть, они превратили мою жизнь в позорный кошмар! Знаешь, как называла Неаполитанская королева мою сестру Исабель, когда женила на ней своего сына? Прижитая эпилептичка, вот именно — прижитая эпилептичка! А знаешь, что ответила моя сестра Карлота на упреки в том, что сразу же после свадьбы с принцем Португальским завела коллекцию любовников? «Не намерена иметь одного фаворита, не хочу, чтобы меня били, как Годой бил мою мать». Представляешь, каково шестнадцатилетнему мальчишке — а мне столько и было, когда ты рисовал нашу семью, — прочитать копию выкраденной у французского посла докладной записки, где говорилось, и с полным на то основанием, что ни один пьяный солдат не решится так унижать публичную женщину, как унижал мою мать Годой? Ну что, продолжить список моих тогдашних мучений, припомнить и то, что августейший отец, король, не способен был купить даже часы, не посоветовавшись прежде с тем самым Годоем?

— Вашему величеству следовало бы забыть этих мертвых, а уж если вспоминать — то молча.

— А ты можешь забыть своих детей, которых похоронил, можешь забыть свою французскую болезнь?

— Нет, — ответил я, — этого не могу.

— А, значит, мы с тобой — два сапога пара, потому что никому на свете не дано быть выше других.

(Воспоминания осыпались, точно спелые черешни с дерева, замирали, а потом вдруг одно из них вспыхивало и загоралось, словно факел, в глубине времени. Глядя на только что законченный портрет короля, я вдруг увидел его юношей, каким он был много лет назад, когда я писал всю семью. На нем были серые чулки, небесно-голубые панталоны и камзол, а через грудь — орденская перевязь Карлоса III. Уже тогда у него намечалось брюшко преждевременно состарившегося человека, а плечи были узкие и покатые. Королева при всех сказала мне: «Придется подобрать ему корсаж. Груди — как у девицы». Он сдержался: не произнес ни звука и даже не покраснел, но под бровями, столь же широкими и густыми, как и теперь, мне почудился взгляд раненого оленя, какой я видел в глазах моей Марии дель Пилар Дионисии, лежавшей в колыбельке. Потом неожиданно радужное мерцание глаз отвердело, и они сверкнули ненавистью и иезуитством. С этой самой злобой и коварством в глазах я и написал его на семейном портрете. Несколько ночей потом мне снилось, что он пронзает меня полным ненависти взглядом, точно таким, какой метнул тогда в мать, и я просыпался, беспомощно мыча, как все глухие. Когда я показал готовую картину, он, единственный, воздержался от похвал. Стоял в стороне от остальных и, мне показалось, улыбался, однако не от удовольствия, что все вышли такими похожими, а посмеиваясь над их безудержными похвалами, меж тем как в глазах его отца, короля, блестели слезы умиления. Потом король, довольный, еще раз похлопал меня по спине и поздравил с успехом.