Карлос Рохас - Долина павших

— Если хотите задержать меня, сеньор, то вам следует это делать лично и тотчас же. Здесь, в Мадриде, я всегда сплю с заряженным пистолетом под подушкой. Я написал завещание, распорядился имуществом и, что ни ночь, думаю об одном — о Сатурне, дабы не забыть, кто я такой. Через несколько дней на перекладных отправлюсь обратно во Францию. А если вдруг на рассвете за мной придут, то разряжу пистолет себе в голову в тот самый момент, когда станут высаживать дверь.

Я не слышал своего голоса, и, похоже, король меня тоже не слушал, хотя и уловил твердую решимость в моих словах. Он опустил глаза и рукой, сжимавшей сигару, отмахнулся, словно от досадной чепухи.

— К чему мне твоя смерть, мне, столько раз тебя от нее спасавшему? Могущественных врагов тебе не занимать, но я не из их числа.

— Нижайше прошу Ваше величество позволить мне продолжить и не прерывать. Когда кончилась война, я написал портрет Хуана Мартинеса Диаса, по прозвищу Эмпесинадо. Это был крестьянин из Кастильо-де-Дуэро, почти такой же сильный, как ваш отец в молодости. В мае 1808 года Эмпесинадо с отрядом из пастухов ушел в горы воевать против французов. Когда наступил мир, под его командой были уже тысячи, и Центральная хунта пожаловала ему генеральский чин. Глаза у него светились умом, и хотя он читал с трудом, зато обладал талантом описывать этот ад, который завтра назовут нашей историей. Эмпесинадо рассказал мне, как вашим именем, защищая ваши священные права, он вырвал глаза и отрезал уши женщине, а потом посадил голой на осла и пустил по Фуэнте-де-ла-Рейна, повесив на шею дощечку, гласившую: «Так будет со всеми шлюхами французов»; потом ее заживо распяли у дверей церкви. Дважды его разбивали наголову в чистом поле и дважды, гоняясь за ним, опустошали целые селения в Гвадалахаре. В тех землях люди чтили Эмпесинадо почти так же, как вас; потому что ему дано было право выжить и убивать. Даже сам французский губернатор уважал его почти так же сильно, как и боялся. Эмпесинадо написал губернатору письмо, приглашая присоединиться к ним, «ибо для солдата всегда было достойнее служить свободе, нежели честолюбию тирана…»

— К чему ты ведешь? Потом он меня предал, и пришлось его казнить, как и ему в свое время пришлось распять женщину у дверей церкви. Ничего не поделаешь.

— Ошибка Эмпесинадо в том, что он продолжал верить в свободу и после вашего возвращения и был среди тех, кто навязал вам Конституцию 1820 года. В прошлом году, когда ваша священная абсолютная власть была восстановлена — тоже с помощью французских войск, — Эмпесинадо схватили в Кастильо-де-Дуэро. Посадили в железную клетку и на телеге несколько недель возили по окрестным селениям напоказ тем самым крестьянам, которые еще недавно сжигали свои дома и поля, чтобы следовать за ним, точно за богом. И те же самые люди, что некогда бились в его отрядах, плевали в него, забрасывали камнями, кололи вилами и кричали: «Да здравствует рабство! Да здравствует абсолютный монарх!» Эмпесинадо бился в клетке, словно взбесившийся пес, и, должно быть, людская глупость приводила его в ярость больше, чем собственная участь. И даже на эшафоте, полумертвый, он вырывался из рук палача до последнего вздоха. Там же, прямо на площади, под бурное ликование черни сожгли и его останки. Смрад горелого мяса достиг, наверное, и дворца.

— Не достиг; но я, узнав о казни, воскликнул: «Да здравствует Эмпесинадо!» — Король улыбнулся. — Так я почтил мертвого врага.

— Возможно, но свои дни я окончу иначе: я не стану вашей жертвой и не дам растерзать себя этому народу, в чьи глаза, по вашим словам, вы глядитесь, как в мои. Потому-то и сплю с заряженным пистолетом под подушкой.

— Спи, как тебе нравится, и возвращайся в Бордо, когда тебе вздумается, — широко зевнул он, раскрывая рот, полный дыма. — А я-то мечтал, что ты состаришься и умрешь здесь и я устрою тебе похороны, достойные Апеллеса [19] Апеллес — греческий живописец IV–III вв. до н. э. . Твое тело установили бы на Пуэрта-де-Алькала, а королевские алебардщики и конница несли бы почетный караул. До самой Вентас-дель-Эспириту-Санто стояли бы люди в очереди ночами, чтобы посмотреть на тебя, усопшего. Чернь одинаково сбегается на казни и на погребения. И то и другое для нее — зрелище, цирк.

Цирк. Почти два года прошло с тех пор, как я последний раз видел Его королевское величество Дона Фернандо VII, а сейчас я умираю в Бордо. Сегодня на рассвете у меня похолодела рука; лежала рядом, на матрасе, далекая и неподвижная, будто чужая. Не хотелось будить Леокадию, зря волновать ее, я думал, это скоро пройдет. Часа через два или три пальцы снова шевелились, однако никак не удавалось унять то и дело накатывавшую дрожь. Потом веки стали давить на глаза, и мне подумалось, что это смерть их прикрывает. «Ничего, — сказал я себе, — этой зимою все равно начал слепнуть. И писал только с помощью увеличительного стекла; а вот пульс держался ровным до вчерашнего вечера». Леокадию напугали моя бледность и дрожь. Приходил врач, потом он привел своего коллегу. Их сосредоточенный и серьезный вид укрепил меня в убеждении, что надежды нет. Я отвернулся, чтобы не читать на губах врачей чепуху, которую они мне говорили. Vous êtes un gran homme, un peintre de la Chambre. On va vous soigner! [20] Вы — замечательный человек, придворный живописец. Вами надо заняться ( франц. ). Потом у постели появился Моратин, которого я уже несколько дней не видел, должно быть, Леокадия послала сообщить ему, что со мной неладно. Я впервые заметил, что его густые светлые волосы, песочно-соломенного оттенка, выцвели и приобрели сероватый отсвет. Моратин выглядел обеспокоенным, однако ему не удалось скрыть женского любопытства, с каким он глядел на меня, умирающего. Потом сел рядом, у изголовья, и наклонился, чтобы я мог читать по его губам. «Леандро, — сказал я ему, — скоро конец. Когда меня не станет, позаботься о Леокадии и о малышке Росарито. Хорошо бы сын с внуком приехали, пока я жив. Как ты думаешь, я еще увижу их?» — «Смерть — это то, что всегда случается с ближним, — шутил он. — А мы с тобой должны пережить деспота и вернуться в Испанию». — «В Испанию? Испании не существует. Это одна из моих „Нелепиц“ [21] «Нелепицы», или «Диспаратес», — название, данное исследователем А. Беруэте (1918 г.) последней большой серии гравюр Гойи, до тех пор известных под названием «Пословицы». , ожившая в ночи времен». Он улыбнулся и кивнул поседевшей головой. «Я тоже недалек от этой мысли».

«Испании не существует. Это одна из моих „Нелепиц“, ожившая в ночи времен». Почему меня снова и снова одолевает убеждение, что эти слова — не мои? Их произносит другой человек, к счастью, внешне совершенно на меня не похожий, и в другой век, который еще не настал. И мой голос — его голос, хотя самого человека еще нет. Испании не существует; но, может быть, Моратин попал в точку! Может, я вернусь туда, когда и деспот, и Моратин, и я станем прахом. Все равно как войти в одну из моих «Нелепиц» — в «Смехотворную нелепицу» или в «Яростную нелепицу». Я буду другим в то утро, но наша страна, страна разнузданного шабаша, в сути своей никогда не переменится. Я стану кем-то, кто, прежде чем воплотиться, возьмет мой голос и, может даже, сначала его попробует. Как я сказал Его королевскому величеству во время нашей последней встречи, странно: лишь дожив до восьмидесяти лет, человек понимает, что его прежние поступки в жизни имели совершенно не тот смысл, который он им придавал. Может, никому на свете не ведомо, кто он на самом деле, поскольку никто не знает наверняка, кем бы он мог быть.