Карлос Рохас - Долина павших

В то лето он объехал всю Испанию, изучая работы Гойи, которых прежде не видел. Портрет герцога Сан-Карлоса из собрания маркиза Санта-Крус. Портрет Моратина, написанный Гойей в изгнании за четыре года до смерти и хранящийся в музее Бильбао. «Явление Пресвятой девы дель Пилар святому Якову и его ученикам» из сарагосского собрания Паскуаля Кинто. «Святой Кайетано», собственность Хосе Олабаррии, — одна из тех картин, что некогда находились во дворце Собрадьель. «Три махо с птицей», из барселонского дома Хуана Куэ. Единственный автопортрет Гойи в полный рост из мадридской картинной галереи графа Вильягонсало, где Гойя в высокой шляпе, лента которой на самом деле служит как бы источником света для холста. («Последние мазки, те самые, что придают его картинам характер, свойственный только им, он всегда клал ночью и при искусственном освещении», — пишет Хавьер Гойя после смерти отца.) «Гаспар Мельчор Ховельянос» — тоже в полный рост, на фоне моря, из собрания Вальс-и-Табернера. «Графиня Чинчон», стенная роспись в доме герцогов де Суэка; когда Гойя писал ее, она была беременна от своего супруга Принца Мира. Гойя писал ее и раньше, когда ей было два с половиной года, во дворце ее отца кардинала-инфанта. Оба они, и Гойя и графиня, умрут в одном и том же благословенном 1828 году.

Осенью 1973 года Сандро вернулся в Колорадо. Он уже прочитал курс в университете, но попросил и получил разрешение прочитать два дополнительных курса. На стипендию Института философских исследований он все лето и осень 1974 года ездил, искал неизвестные ему полотна Гойи. В Национальной галерее, в Вашингтоне, он снова встретился с графиней Чинчон — девочкой: «Сеньора донья Мария Тереса, дщерь сеньора инфанта Дона Луиса, в возрасте двух лет и девяти месяцев». В Далласе в Мидоуз-Мьюзеум он видел «Человека с саблей». Фольк Нордстрем считал, что на портрете изображен Франческо Сабатини, архитектор Карлоса III. В Файн-Артс-Гэллери, в Сан-Диего, он долго стоял перед «Герцогом де ла Рока», а в частном собрании Дэвид-Вейла в Париже — перед «Маркизой де ла Мерсед». «Время, Истина и История», а также «Аллегория Поэзии» привели его в Национальный музей в Стокгольме. «Графиня де Аро» задержала на долгие часы в собрании Берлей, в Цюрихе; точно так же простоял он и в Лондонской Национальной галерее перед «Доньей Исабель Кобос де Порсель».

В начале 1975 года Сандро вернулся в Испанию. И мог бы уже сесть за книгу: библиография по Гойе и его эпохе была основательно изучена. Однако он убивал время, читая и перечитывая даты, записи и выписки, все не решаясь облечь их в плоть и высказать своим голосом. Однажды вечером он пробежал — и остался доволен — последние строки того, что написал о Годое: «Он плохо говорит по-французски, и даже по-испански — с заметным акцентом, перемежая речь итальянизмами. В саду Тюильри он греется на солнышке и получает удовольствие, играя с ребятишками. Подбирает разбросанные ими обручи и волчки, дает им свою палку — поскакать верхом вокруг пруда, сажает себе на колени. Он ходит в кафе, где собираются старые, вышедшие в тираж комические актеры, которые считают его тоже актером, испанским. Годою по нраву их заблуждение, и он не открывает, кем был на самом деле. Незадолго до смерти он пишет письмо, до сих пор еще не изданное, своим образованным заступникам в Мадрид: „Порою мне кажется, я прожил чужой сон, — пишет Годой. — Сон разума“. Умирает он в Париже 8 октября 1851 года». Внизу страницы дрожащей рукой пьяного человека он тогда добавил: жизнеописание будет делиться на пять частей: «Нелепицы», «Бедствия войны», «Капричос», «Тавромахия» и «Яростная нелепица».

Однажды вечером в доме у Р., куда тот пригласил его поужинать, Сандро встретил Андреса Боша, Исабель, Рафаэля Борраса и совершенно неожиданно — Марину с мужем. Он испугался, увидев, как мало Марина изменилась внешне, и потом, всякий раз встречаясь с нею, пугался этого. Только по тому, как она замолкала, видно было, что она постарела. Теперь она молчала дольше, и молчание, похоже, не было наполнено воспоминаниями и надеждой, а, наверное, одними невысказанными словами. Ее муж, имени которого Сандро не хотел вспоминать, оказался гораздо моложе Марины; он преподавал философию в каком-то институте. Низенький, пузатый, с маленькими ножками и в пенсне, но верткий, как волчок. Узнав, что Сандро несколько лет прожил в Соединенных Штатах, он спросил, согласен ли Сандро с его мнением, что те, в чьих руках находились средства массовой информации, вступили в заговор с целью убрать Никсона, которому «я вменил бы в вину лишь то, что он слишком вольно выражался в присутствии записывающей аппаратуры. Окончательно доказывает невиновность Никсона то, что он отдал магнитофонные записи, которые мог в любой момент преспокойно уничтожить». Муж был сторонником свободы слова, считая ее неотъемлемым правом человека, и потому вещал без перерыва и без особого смысла, и Сандро с удивлением смотрел на него, не решаясь окончательно признать его существование; а тот все возмущался, что ему приходится жить в мире, где правит самая абсолютная и роковая из тираний — тирания касиков и тех, кто владеет средствами информации. Вот падет франкизм («который кончится вместе с бренной жизнью каудильо»), и волна порнографических изданий захлестнет страну, ибо здесь всегда путают свободу подлинную со свободой мнимой. Он сам слишком прагматически смотрит на вещи, чтобы предвидеть победу коммунизма во всем мире именно потому, что социалистические страны обладают чувством истории, в силу которого они никогда не допустят диктатуры: диктатуры так называемой объективной информации.

Через несколько дней Сандро позвонил Марине по телефону. Они начали встречаться в барах, затерявшихся в улочках за Муниципальной бойней или у подножья Монжуика. Вскоре она уже приходила к нему домой так же послушно, как в былые дни, в маленькую комнатушку у моста Валькарка, где разрослись эвкалипты и миндальные деревья. Они снова стали любовниками на глазах у рабов-гермафродитов, ангелов Пьеро и обнаженной Истины Боттичелли. Там же, в окружении Гарибальди, Кавура и Микеланджело, Марина призналась ему, что аборт, сделанный старушкой в пелеринке и с шелковой лентой на шее, лишил ее навсегда возможности стать матерью. Сандро растерялся и не нашелся, что сказать. В ту ночь, когда Марина ушла, он напился так, что заснул, как провалился, уронив голову на письменный стол. Перед рассветом он проснулся, словно кто его толкнул. На ощупь зажег свет и написал в тетрадке нетвердым почерком слова, которых он не мог ни забыть, ни прочитать: «Сатурн — мой автопортрет, и я понял это лишь сегодня».

В то лето Р. не жил в Испании и предложил Сандро пожить в его доме в Пиренеях, когда тот попросил «укрыть его где-нибудь, чтобы написать наконец книгу». Марину он не видел весь июль и август, хотя звонил ей по несколько раз в неделю. А осенью, the autumn of our discontent, — после казни Ксики, Отаэги, Гарсии Санса, Баэны Алонсо и Санчеса Браво и после того, как Франко в предпоследний раз вышел на балкон дворца Орьенте — поблагодарить тысячи испанцев, возносивших ему здравицы, — Сандро всерьез решил навсегда забыть и Испанию, и Гойю и уехать — на этот раз с Мариной — в Соединенные Штаты, чтобы никогда больше не возвращаться на родину. Вот тогда-то, во время двухдневной поездки в Барселону, он и встретил почти случайно Антонио Сенильосу и там же в баре, в полдень, его вырвало прямо на стол. «Ты слишком много пьешь». — «Единственно разумное, что можно делать в этой стране». — «Наверное, ты прав».