Карлос Рохас - Долина павших

— Оставь ее, Леокадия, — вмешиваюсь я, чтобы унять ее гнев, такой внезапный и сильный. — Разве девочка виновата, что мысль ее свободна и наивна. Не хочешь же ты быть большим деспотом, чем сам Деспот. Налей-ка мне лучше вина.

Она наливает, и я пью, однако мы ни к чему не пришли. С каждым разом я все меньше уверен в том, кт о я на самом деле, и все мучительнее подозреваю, что понемногу становлюсь другим. Тридцать шесть лет я не слышу человеческого голоса, даже своего собственного, и читаю по чужим губам, пытаясь догадаться, что говорят. И вдруг со страхом, которого не могу подавить, слышу, как внутри у меня звучат слова незнакомой женщины: «Я никогда не узнаю, кем бы могла стать, потому что этого не знает ни одна женщина, если ей не довелось быть матерью. И кстати, не понимаю, что я тут с тобой делаю. Какой-то затянувшийся кошмарный сон». Мне хочется задушить этот голос, у которого нет лица, но он продолжает: «Уйду, когда захочу. В конце концов, мне все равно — уйти или остаться с тобой, наши отношения — сплошная нелепость». Голос замолкает, и мне требуется время, чтобы вжиться в тишину. Из этого состояния меня выводит Моратин, который говорит, стараясь попасть в поле моего зрения.

— Так вот, продолжая нашу грустную тему старости, должен поведать тебе об одном почти невообразимом приключении, происшедшем со мною в Париже незадолго до поездки в Бордо. Как-то в воскресенье я прогуливался один в Тюильрийском саду и неожиданно столкнулся с Принцем Мира.

— С Годоем? Я думала, он умер, — говорит Леокадия.

— Дедушка, кто такой Принц Мира? — спрашивает Росарито, поворачивая ко мне головку, чтобы я мог видеть ее губы.

— Принц Мира — это демон, — отвечает Леокадия.

— Не говори чепухи, — обрываю я ее. — Не суди его. Зачем учить девочку пустой ненависти. Когда она вырастет, о Годое и думать забудут. Принц Мира, моя птичка, — это человек, с которым твой дедушка познакомился в Испании. Он хотел заполучить все на свете, но на свете очень мало стоящего; теперь же он страдает, как и мы, потому что ему приходится жить вдали от Мадрида и от родины.

— Он не выглядел страдальцем, когда я его встретил, — продолжал Моратин. — Он сидел на солнышке, на скамейке около пруда, и на ломаном фрайцузском разговаривал с такими же, как он, стариками. Оказалось, там по воскресеньям собираются бывшие комические актеры и акробаты. Годой — и в том не было тени шутки, ибо шутить Принц Мира никогда не любил, — считался у них бывшим испанским клоуном. Некоторые старики приходили в сад с внуками. Ребятишки инстинктивно тянулись к Годою, и он отвечал им сторицею. Они карабкались к нему на колени, приносили ему свои волчки и мячи, и он за то давал им поскакать верхом на своей лакированной палке. Хотя я много раз видел его до войны, я его не узнал. Есть люди, которые плохо старятся, которым зимы не просто стирают черты лица, но искажают. Он — один из таких. Время потрепало и согнуло его так, что дерзкой осанки не осталось и в помине. И потом он был так скверно одет, что и представить трудно: платье — мятое, заношенное до блеска, рубашка заштопана на груди. Это он, прихрамывая, подошел ко мне после того, как попрощался с друзьями. И с улыбкой протянул мне дрожащую, в пятнах времени, руку. «Вы ведь Моратин? А я — Принц Мира».

— Что еще, Леандро? Что еще? Во имя неба, не останавливайся на этом!

Сердце колотилось в груди, так колотятся валки машины, валяющей сукно. Моратин пережил и теперь рассказывает мой сон, который привиделся мне давней весною в Санлукаре. Этот Годой, изъеденный старостью и нищетой, — тот самый человек, который приснился мне более тридцати лет назад. Мужчина, которого Мария Тереса могла бы любить теперь, как она любила меня, оглохшего после сифилиса, и как любила нищих, прокаженных, слепых, сирот и прочих обиженных судьбой, и именно потому раздала свое имущество бедным; а что не успела раздать — королева с Годоем растащили после ее смерти.

— Тебе плохо? Почему ты разволновался? — в один голос спрашивают меня Леокадия и Моратин, удивленные охватившим меня возбуждением.

— Все в порядке. Продолжай, Леандро! Продолжай!

— Рассказывать осталось немного, — пожимает он плечами. — Мы довольно долго гуляли по саду, и Годой без конца говорил о себе. Говорил с сильным итальянским акцентом, который он вывез из Рима, где, по его словам, оказался у смертного одра королевы Марии Луисы. Потом он рассказал, что Принцесса Мира умерла в Мадриде в двадцатом году, не ответив ему ни на одно письмо. Его дочь Карлота тоже не хотела ему писать. «Знать обо мне не хочет, ни о живом, ни о мертвом», — повторил он несколько раз бесстрастно, видно, давно свыкнувшись с мыслью о ее неблагодарности. Живет он на четвертом этаже, неподалеку от Тюильри, на скромную пенсию от французского правительства. После смерти Принцессы Мира он женился на Пепите Тудо, чтобы усыновить ребенка, прижитого с ней. «Там, на четвертом этаже, — улыбнулся он, — живем и ждем смерти деспота, прозванного еще и Желанным. Кажется, сейчас он снова тяжело болен». Я сказал, что народу, прозвавшему Фернандо Желанным, нет прощения. В сгущавшихся сумерках он кивнул, соглашаясь: «Нет ему прощения, даже в аду он не будет прощен». Я хотел сказать, что Испания и есть ад, но тут он очень тихо, сквозь зубы проговорил: «То жалкое положение, в котором я теперь нахожусь, — благо, оно — залог спокойной совести. Во всяком случае, мне не пришлось быть на этой войне, где испанцы оказались вынужденными предавать или защищать права предателя и творить чудовищную жестокость». Я возразил ему, сказав, что сам был библиотекарем у короля Жозефа, именно желая служить своей стране. Он улыбнулся, тряхнул головой. «Ваше дело, Моратин. А я благодарю судьбу за то, что она избавила меня от всего этого».

— Возможно, он прав, — прерываю я Моратина. — Второго мая восьмого года, когда мамелюки давили конскими копытами женщин, когда французские солдаты расстреливали толпы людей, те из нас, что не родились мясниками, должны были по крайней мере воздержаться от сотрудничества с захватчиками. Войну, чем бы она ни кончилась, неминуемо должны были проиграть и те и другие. Наша обязанность сводилась к тому, чтобы соблюсти собственное достоинство, но, к несчастью, мы проиграли его вместе с войною. В день, когда Фернандо VII, только что возвратившийся в Мадрид, призвал меня во дворец — сказать, что он прощает мое прошлое, я пережил те же муки, какие переживал, когда умирали мои дети. Лучше бы меня тысячу раз выставили напоказ в клетке, как Эмпесинадо, а потом казнили.

— Король не имеет права прощать, ибо никто не может простить ему, несчастному, его самого большого греха: того, что он родился на свет, — говорит Леокадия.