Карлос Рохас - Долина павших

— А я не понимаю, почему она идет на унижение. Если все мы одинаковая мразь, в чем тогда смысл жизни?

Мы спали, обнявшись, среди белого дня. Я проснулся от бесконечно длившегося сна; я видел Принца Мира, странно состарившегося и скверно одетого, он играл с ребятишками в каком-то саду, который потом вымела гроза. Мария Тереса лежала в постели на животе, все еще обнаженная, иссиня-черные волосы разметались по плечам и простыне. Должно быть, пока мы спали, пронесся ливень, потому что за мокрыми стеклами небо еще хмурилось. Небывалая радуга перекинулась через все небо над зеленью берегов. Она добралась и до нас, вошла в окно и расцветила спину Марии Тересы всеми своими оттенками. Я разбудил Марию Тересу и сказал:

— Мне снился Годой в каком-то неведомом мне парке. Он был очень стар, но я узнал его, потому что в жизни еще не забыл ни одного лица. Годой сидел на скамейке, одетый так, будто потерял свое положение, и старики, с которыми он разговаривал, были так же убого одеты. Иногда к нему подходили ребятишки, и он давал им свою палку поскакать вокруг пруда. А потом сон слился с грозой. Я не понял сна, но боюсь, он сулит беду.

Мария Тереса поднялась на локтях и положила подбородок на сцепленные ладони; глаза ее, казалось, смотрели сквозь меня. Взгляд терялся в пустоте, должно быть ловя Годоя, ничуть не похожего на того всемогущего, каким он был и какого она презирала за непомерное властолюбие, сатанинское тщеславие и алчность, с которой он их утолял. Мой сон, видно, нарисовал ее воображению человека обедневшего и покинутого, погрязшего в несчастьях, столь же невероятных, сколь невероятной была его прежняя удачливость. И в этот миг я понял, что потерял ее навсегда. Немного спустя она стала любовницей величайшего из сатиров, Принца Мира, который, по иронии судьбы, выделял меня одаривая привязанностью. В одном из моих «Капричос» я нарисовал Марию Тересу в трауре, летящей по воздуху на трех скрючившихся чудовищах. На другом рисунке, который не решился издать, — «Сон лжи и непостоянства» — я тоже нарисовал ее, двуликую, как Янус, обнимающей меня, но глядящей в сторону незнакомца, крадущегося к ней по земле. На переднем плане я изобразил змею, завораживающую взглядом черепаху, которую она собирается сожрать. «Капричос» были изданы благодаря разрешению Годоя, по-видимому, их не понявшего. Работая над этими гравюрами, я освободился от мучившей меня ревности, потому что искусство всегда избавляло меня от безумия. К тому времени Мария Тереса успела устать от Принца Мира, а он гнался уже не за ее телом, а за ее богатством.

Приходит Леокадия, приводит за руку Росарито, и я сразу же закрываю тетрадь с рисунками. Ревность я разделил с ближним, а воспоминания принадлежат только мне, как и покой, который дарит глухота. Леокадия говорит, что пришел Моратин — попрощаться, потому что завтра он возвращается в Париж. (Сомнений нет, он перестал ждать моей смерти и уезжает, успокоенный и опустошенный, потому что только похороны такого же, как мы, изгнанника оживляют в нас надежду снова увидеть Испанию.) Мы приглашаем Моратина пообедать с нами — у нас сегодня олья по-мадридски и молочный поросенок. Он с готовностью соглашается и со свойственной ему манерной учтивостью, которая меня раздражает, принимается расхваливать кулинарные способности Леокадии. Мы обедаем прямо тут же, в спальне, я держу на коленях Росарито, а столом мне служит все та же доска. Неожиданно, глядя на Моратина, я спрашиваю:

— Леандро, сколько тебе лет?

— Скоро будет шестьдесят восемь.

— Кто бы мог подумать. Выглядите лет на двадцать моложе, — вступает Леокадия.

Последнее время в Париже он голодал и оттого похудел, побледнел, хотя кожа его всегда отличалась бледностью, с тем розоватым оттенком, какой бывает на раковинах и девичьих щеках. Он был библиотекарем и личным другом короля-самозванца, и ему пришлось последовать за тем в изгнание. Жозеф Бонапарт почти все свое состояние отдал на учреждение фонда пенсий для оказавшихся не у дел франкофилов. Теперь Бурбоны конфисковали эти деньги. Настанет день, он умрет в Париже, и кому-нибудь придется уступить ему часть своего могильного склепа. Он станет прахом, а его театр окутает молчание. В этом мире безумцев судьба каждого из нас, без сомнения, не более чем след на воде.

— Я бы тоже дал лет пятьдесят, если бы не знал тебя со времен наших сборищ на «Постоялом дворе» в Сан-Себастьяне, где в первый раз услыхал твой рассказ об энциклопедистах. Ты так трудно прожил эти полвека, что, будь тебе всего пятьдесят, выглядел бы все равно старше. Мне бы хотелось написать еще один твой портрет, чтобы узнать наверняка, кто ты на самом деле.

— А себя ты узнал? — Улыбаясь, он резал мясо, и его тонкие, чувственные руки отливали белизной, как грибы, не видевшие света.

— Нет. И знаю только одно: никогда не знал, и чем старее становлюсь, тем больше нахожу в себе неведомого. Vous êtes un gran homme, un peintre de la Chambre. Врачам все ясно: я старинный живописец королей, которому для поддержания жизни дают валериану в порошках. «Мы слишком хорошо друг друга знаем», — сказал я Его величеству во время нашей последней встречи. Дело в том, что никто никого не знает, как гласит подпись под одним из моих «Капричос»: как на балу-маскараде, где все фальшиво — и люди, и их слова, и сами маски. Король хохотал-заливался, как попугай, передразнивающий человека. Однако он считал себя Сатурном, пожирающим наш народ. Но тут он ошибался, потому что Сатурном считал себя я, а мы не могли оба стать одним и тем же чудовищем. В Санлукаре, когда я написал портрет Марии Тересы, на руке которой было два кольца с нашими именами, она сказала мне: «Ты обессмертил меня дважды. Я останусь навечно в людской памяти потому, что была твоей любовницей, и потому, что ты написал этот портрет». Во всяком случае, мне показалось, эти слова я прочитал на ее губах, потому что голоса уже не мог слышать. А через несколько дней она стала принадлежать Годою, как раньше принадлежала мне, и издавала те же самые крики, какие издавала в моих объятиях, и так же, как меня, целовала его и кусала в минуты страсти. Вот уже двадцать лет, как она сошла в землю, и я не знаю, что стало с ее портретом, где на ней — два кольца. Королева с Принцем Мира украли его вместе со всем остальным имуществом герцогини после ее смерти.

— Для того мы старимся и умираем, — говорит Моратин, — чтобы забыть, кто мы такие, если вдруг нам случится это узнать.

— Дедушка, а ты скоро умрешь? — спрашивает сидящая у меня на коленях Росарито.

— Росарито! Как ты смеешь говорить такие гадости? — сердится Леокадия. — Что о тебе подумает дон Леандро?

— Дон Леандро больше не думает, сеньора, — говорит Моратин с улыбкой и, как всегда, очень медленно. — Дон Леандро — изгнанник, как и вы, именно потому, что когда-то имел смелость думать.