Карлос Рохас - Долина павших

— Дорогая сеньора, это совсем в духе Кальдерона, — едко улыбается Моратин. — Не знаю, как увязать это заявление с вашим либерализмом.

— Дедушка, что такое либерализм? — спрашивает Росарито.

Я предпочитаю не заметить ее вопроса, ибо в противном случае я должен был бы ответить, что испанский либерализм сводится к тому, чтобы ожидать смерти человека, который, возможно, переживет всех нас, кроме нее. Может, она сама поймет это когда-нибудь, а может, и не поймет, как не поймут этого большинство наших соотечественников. Так обстоит дело сегодня, и так, по-видимому, будет послезавтра, когда все мы станем прахом, а вечный Деспот сменит имя и воплотится в другого, сохранив неизменными властолюбие и жестокость.

— Когда я ездил в Сарагосу, после первой осады, то повсюду по дороге на деревьях я видел голые трупы партизан — так расправлялись солдаты короля, у которого вы были библиотекарем, а я по долгу службы — живописцем, — говорю я Моратину. — Повсюду, куда ни глянь, в полях валялись искромсанные саблями трупы с пустыми глазницами — птицы выклевывали им глаза. Конечно же, прав Годой. Счастливчик, в час, когда творились эти зверства, ему удалось остаться в стороне.

— А знаешь, что делали наши? Как зверствовали во время войны они?

— Конечно, знаю! — сержусь я. — Я уже говорил тебе, на мой взгляд, неважно, кто убивал, мы или они, и то и другое — одинаковое преступление. Те убивали, «справедливо или нет», и наши — точно так же.

— Нет, не точно так же, — возражает он с необычным для него возбуждением. — Самый близкий ближний — тот, с которым мы инстинктивно отождествляем себя в этом лабиринте, тот, что живет в нашей стране и говорит на нашем языке, и простить его так же трудно, как трудно забыть свою вину, ибо и за него болит наша совесть…

— Кто сегодня говорит о совести? Кто может говорить о ней, когда все мы продаемся за чечевичную похлебку?

— Я говорю! — прерывает он меня. — Я бы мог простить французам тех голых оскверненных мертвецов, как прощаю воронов, клюющих им глаза. И наоборот, я не могу забыть преступлений, которые совершали наши, потому что в определенном смысле это и мои преступления. В Санта-Крус-де-Мудела, что между Вальдепеньясом и Деспеньяперасом, в ночь с 4 на 5 июня 1808 года конница Кастаньоса атаковала врасплох две сотни спящих французов. И перед тем как заколоть их пиками и изрубить топорами, женщины отрезали у них уши и детородные органы, как ранее проделывали это в Лерме. Потом их всех, одного за другим, расчленили и швырнули на съедение свиньям. В Кадисе, колыбели Конституции и наших бесполезных свобод, десять тысяч пленных французов загнали на десять баржей, куда с трудом помещалась и одна тысяча. Дизентерия, гангрена, цинга, тифозная горячка и, наконец, холера сократили их число до шестисот. Многие покончили с собой, и еще больше — сошло с ума. Когда ветер дул с моря, от барж, город наполняло смрадное зловоние.

— Простите меня, Леандро, но я уведу девочку. Не хочу, чтобы она слушала эти ужасы, — вмешивается Леокадия.

— Бабушка, а я хочу послушать, — упрямилась Росарито. — Все равно как сказка.

— А это, деточка, и есть сказка, — гнет свое Моратин, и Леокадия смотрит на него, не зная, что делать. — Дело было совсем в другой стране, далеко отсюда, в нашей стране, которой, по словам твоего дедушки, никогда не существовало. В один прекрасный день нам всем придется выдумывать эту страну. А пока что надо обходиться ее прошлым, которого бы лучше никогда не было. Рассказывают, что шестнадцать тысяч французских солдат и офицеров были отправлены на остров Кабрера, — продолжает он и внимательно смотрит на меня, следя, чтобы я не пропустил ни слова с его губ. — Заботиться об их снабжении должен был один испанец с Майорки; но он продал всю провизию в Лас-Пальмас и обогатился. А на Кабрере, как и на баржах у берегов Кадиса, пленные умирали от голода, холеры, цинги, гангрены и тифозной лихорадки. Командование отдало приказ сжигать трупы, потому что оставшиеся в живых вырывали трупы из земли и ели. И хотя я в то время составлял библиотечные каталоги для короля-самозванца, я чувствую себя ответственным за эти зверства, потому что их совершали или позволяли совершать мои соотечественники. Во имя чего творилось все это? Во имя Бога и Желанного.

— И в это же самое время другие сажали крестьян живьем на кол во имя освобождения от Святой инквизиции или расстреливали на холме Принца Пия во славу разума. Народы всегда оправдывают преступления тем, что совершают их от имени истории. А потом история насмехается над совершенными во имя нее злодеяниями и над жертвами. Когда я оглох и два года прожил на грани жизни и смерти, то в одиночестве обрушившейся на меня тишины я обнаружил, что в каждом человеке живет чудовище. Прошло еще много лет, и я увидел из окна мастерской начало трагедии: египетская конница с саблями и огнестрельным оружием напала на толпу, вооруженную одними ножами и криками. Ты задумывался когда-нибудь, Леандро, каким спектаклем предстает война взору глухого? Я не мог слышать криков и выстрелов, не слышал, как в тот день ржали кони и рвались снаряды в Мадриде. В зловещей тишине, от которой голова, казалось, готова была лопнуть, уличное сражение приобретало странный и нереальный вид, как будто жизнь выкрала у меня мои предсмертные кошмары. Люди, убивавшие друг друга в тишине, безграничной, как тишина бессонницы, походили больше на кукол, чем на людей. И тогда я понял: в человеке живет чудовище, но это чудовище одновременно и марионетка.

— Тогда ты и задумал картину о сражении на Пуэрта-дель-Соль, которую потом написал для Желанного? — спрашивает Моратин, улыбаясь.

— Тогда я ничего не задумал. Я лишь догадался, что и во мне сидит вампир и марионетка. А двадцать лет спустя я купил Дом Глухого, чтобы разрисовать стены его по своему образу и подобию: чудовища, смахивающие на безвольных кукол. Я полагал, что рисую для того, чтобы исповедаться и раскаяться, но, возможно, я ошибся.

— В чем ошибся?

— Скорее всего, сам того не замечая, как однажды сказала Леокадия, я написал всю историю моей страны.

— Может, так оно и есть.

— И я захотел взглянуть истории в лицо; и вот на рассвете третьего мая я, взяв слугу, отправился на холм Принца Пия зарисовать ту бойню. При свете луны я увидел уткнувшихся в землю или глядящих широко раскрытыми глазами в небо марионеток: все они были мертвы. В то утро, кишащее голодными псами и воронами, холм благоухал рано зацветшей харой.

Моратин собирается уходить и не соглашается, чтобы я проводил его до лестницы. Мы прощаемся тут же, в спальне, он обнимает и целует меня в обе щеки, как будто мы какие-нибудь французы. А я пытаюсь заглушить в себе предчувствие, что мы с ним больше не увидимся. Он уходит, Леокадия идет впереди, проводить его до лестницы, а я усаживаюсь поудобнее в кресло и беру на колени Росарито. Девочка молчит, о чем-то думает, глядя мне прямо в глаза своими огромными темными глазами.