Карлос Рохас - Долина павших

«Восстание 2 мая в Мадриде»

В центре полотна «Расстрел в ночь со 2 на 3 мая 1808 года», смещенном немного влево от его геометрического центра, вечно и неумолчно кричит человек в растерзанной рубахе. Судя по его позе, он охвачен гневом и единственный из всех не просит ни пощады, ни сочувствия. Человек умирает с открытыми глазами и кричит, не то обличая палачей, не то провозглашая свою, святую для него, правду. Отчетливо видно, что правая ладонь у него пробита, а может, даже и левая, как заметил американский искусствовед Фольк Нордстрем в работе «Гойя-Сатурн и Гойя-меланхоличный». Тот же самый исследователь дает следующее толкование неясным фигурам в левом углу картины, за спиной у приговоренных: это образ Pietà [48] Милосердная ( франц. ). , и Богородица прячет лицо младенца у себя на груди, чтобы он не видел мученичества людей. Уместно вспомнить, что Гойя на всех своих письмах, вверху страницы, ставит крест, и это тот самый Гойя, который был ярым антиклерикалом и уже тогда, возможно, не верил в бессмертие души. Одна из последних гравюр цикла «Бедствия войны» являет возвращающийся от смерти скелет, который характеризует смерть как ничто. «Ничего» — гласит надпись.

Гойя верит в божественный разум, как он называет его в своей серии «Капричос». И если нравственно он отождествляет себя с жертвами, то идеи его — идеи Французской революции, те самые, что исповедуют люди, ставшие палачами для его народа. Таким образом, вполне справедливы слова Андре Мальро из его работы «Сатурн. Эссе о Гойе», где он разбирает «Бедствия войны»: «Это записная книжка коммуниста, делающего заметки в то время, когда в его страну входят иностранные войска». «Бедствия войны», «Восстание 2 мая в Мадриде» и «Расстрел в ночь со 2 на 3 мая 1808 года» — тоже свидетельства, свидетельства глухого сифилитика, яснее любого из своих современников видевшего в лабиринте потемок, — в которых живет и которые показывает, — на что способен человек. Он раскрывает чудовище, живущее в человеке, которое, насмехаясь, заставляет его убивать себе подобных во имя благороднейших социальных абстракций, как-то: Свобода, Вера, Прогресс и даже сам Разум. И Гойя чувствует себя ответственным за все, что творит человек, ближний, на каком бы языке ни говорил тот в час казни, в час, всегда предшествующий рассвету, который, возможно, и не наступит. Ответственность и вина эти, верно, тем тяжелее, что Гойя знает, каким жестоким и трусливым можно быть в хаосе войны. «Восстание 2 мая 1808 года в Мадриде», «Расстрел» и «Бедствия» — не просто свидетельства испанца, зараженного французским духом, созданные им в час, когда его страну захватывает наполеоновский Резервный легион. Это безжалостное исследование сознания христианина-рационалиста, проделанное во имя всех его братьев-убийц.

Понемногу я собираюсь с силами, еще чуть-чуть — и я в свои восемьдесят два года стану как новенький. Если бы приехали невестка с внуком, я бы таким и стал. Этим чудом я обязан толченному в ступе валериановому корню, которым меня ежедневно в полдень потчует Леокадия. У меня даже хватило сил, одевшись потеплее, в экипаже отправиться к Галосу, чтобы расписаться в получении денег. Поездка вопреки моим опасениям меня не утомила, и, я думаю, в апреле отправлюсь туда уже пешком. По утрам с помощью Леокадии я гуляю по дому, а потом усаживаюсь поудобнее в кресле, обложившись подушками, и рисую события, происшедшие тому назад тридцать лет и более, пользуясь при этом доскою вместо стола. Может, мне почудилось, но на этой неделе зрение у меня стало как будто бы острее. Иногда я даже откладываю в сторону увеличительное стекло, пользуясь только очками в металлической оправе. Настоящий художник должен уметь воссоздавать карандашом или сухой иглой самые далекие воспоминания. Когда я не смогу этого делать, значит, я слеп или мертв.

«Дорогой Хавьер! Жду не дождусь моих дорогих путешественников. Ты доставил мне огромную радость, написав в последнем письме, что они откажутся от поездки в Париж ради того, чтобы подольше побыть со мной. Им здесь будет очень хорошо, а если летом приедешь и ты, я сочту это верхом счастья.

В субботу был у Галоса и получил две месячные выплаты. Кроме того, у меня есть еще чек на 979 франков. Через пару месяцев, получив от тебя очередные деньги, хочу вложить свою ежегодную ренту — около 12 000 реалов — в имение для Марианито и его потомков. Как тебе нравится эта идея?

Чувствую себя гораздо лучше и надеюсь снова стать таким, каким был до болезни. Улучшение принесли валериановые порошки; но самым лучшим средством от всех моих недугов будет приезд дорогих путешественников. Они помогут мне выздороветь окончательно. До свидания, сын мой. Любящий тебя…»

Я несколько раз перечитываю письмо, теперь уже с помощью лупы. И хотя готов отдать глаза за то, чтобы невестка привезла мне Марианито, я не верю, что они приедут, и нацарапал Хавьеру письмо, не слишком в него вкладываясь. Одно за другим вспыхивали воспоминания, настойчиво возвращая меня в ту весну, не то тысяча семьсот девяносто шестого, не то девяносто седьмого года, в дом на склоне холма в Санлукаре. Мария Тереса за несколько месяцев до того, как стать моей любовницей, овдовела. Она приехала в Санлукар пережить траур вдали от света, а я приехал следом под предлогом написать еще один ее портрет в полный рост, о чем мы договорились в Мадриде. Мы были не слишком осторожны, и у меня за спиною, за спиною глухого, шептались, и двор называл нас любовниками. Хосефа, наверное, все знала, хотя никогда и ни в чем не упрекнула меня. Должно быть, она молчала, думая, что связь между простолюдином и столь высокородной женщиной, к тому же на двадцать лет моложе его, непременно кончится, как кончается заутреня; только она завершится скандалом, который забудется, едва Мария Тереса изберет себе нового любовника. По правде говоря, так и случилось; одного Хосефа не угадала: что я, старший из нас троих, и вдобавок больной, в этом чистилище переживу их обеих.

Я снова вижу дом Марии Тересы на склоне холма, у подножья которого раскинулось селение, и быстро набрасываю его очертания в тетради, лежащей предо мной на доске. И рука, которая всего десять дней назад на рассвете похолодела как неживая, не дрожит, а во всю прыть перекладывает воспоминания на бумагу. (Валериана обречет меня на столетний век, как Тициана, и умру я с карандашом в руках! Vous êtes un gran homme, un peintre de la Chambre. On va vous soigner!) День идет к концу, и под окном спальни в зеленых берегах катится Гвадалквивир. Клонящееся к закату солнце пламенеет оранжево-красным и зажигает речные воды под неумолчный крик ласточек. По сияющей реке плывут на лодках парочки. Мужчины сидят на веслах в расстегнутых рубашках, а женщины скрываются от палящих лучей под яркими зонтиками и широкополыми соломенными шляпами, украшенными гроздьями стеклянного винограда. Мы с Марией Тересой любим друг друга, и она едва не задушила меня в объятиях, когда я сказал, что с лодок, должно быть, несется визг, а прислуга за дверью, посмеиваясь, слушает, что происходит в нашей комнате. Случалось, не дав мне времени одеться и выйти из спальни, Мария Тереса звонила в колокольчик, вызывая горничную, и велела ей сменить перепачканные простыни. Я спросил, зачем она так унижает девушку, и она ответила, глядя мне прямо в глаза: