Карлос Рохас - Долина павших

Королевскую шпалерную мануфактуру Санта-Барбара открывает первый из Бурбонов — Филипп V. Английский путешественник, чье свидетельство приводит Антонина Вальентен, осматривает двадцать ткацких станков и пишет со всей откровенностью: «Дело в мастерских поставлено несерьезно, претенциозно копируются мастерские Гобеленов. Содержание их чрезвычайно дорого обходится королю, а их жалкая продукция доступна лишь богачам». На протяжении жизни двух поколений Якоб ван Готен с детьми пользуется в качестве образцов для своих шпалер картинами Тенье и Вурвермана, пока пристрастие к мифологическим образам барокко и французской аллегории не начинает надоедать состоятельной клиентуре. Кроме всего прочего, при вынужденном переходе на новый способ изготовления шпалер мануфактура переживает технические трудности и оказывается не в силах справиться с многочисленными препятствиями.

К мануфактуре Санта-Барбара, управляемой ван Готеном, присоединяется еще одна, управляемая французом Антуаном Ланже, где и будут изготовляться шпалеры по картонам Гойи. Ван Готены придерживались традиционной басслисной техники, при которой нити основы располагались горизонтально, так что ткацкий станок повторял рисунок картона в зеркальном отображении. XVIII век среди прочих нововведений приносит готлиссную технику, и Ланже вводит ее на Королевской мануфактуре в 1730 году. Теперь нити располагаются в вертикальной плоскости, и работник наносит на прозрачную бумагу копию того изображения, которое он будет ткать и по картону, то и дело проверяет точность своей работы. Постепенно, по замечанию Шабруна, шпалера как таковая теряет свою самостоятельность и становится копированием живописных произведений.

В то же время шпалера из предмета, имеющего прикладное значение, — завесы или занавеса, закрывающего дверной проем, — становится отдельным декоративным элементом. Жан-Франсуа Шабрун указывает на некоторые гравюры Абраама Босе XVII века, где видны картины и зеркала, висящие на шпалерах, используемых в качестве перегородок. Сто лет спустя в Париже гобелены будут выставлять наряду с картинами, словно это несколько неловкие копии живописных произведений. Шпалерное производство вступает в полосу кризиса и во Франции и в Испании, где оно всегда поддерживалось искусственно. Производство гобеленов технически совершенствуется, хотя оно всегда ограничивалось копированием известных полотен с самого начала и до того времени, когда Французская революция вообще закрывает мануфактуру.

В Испании Менгс пытается обновить дело, обратившись к национальным традициям. Он вспоминает о второразрядном художнике Мигеле Анхеле Хуассе, которого Филипп V в 1720 году привез в Мадрид, с тем чтобы он декорировал дворец Ла-Гранха картинами под названием: «Мужчины и женщины играют в жмурки», «Сельский завтрак», «Завтрак на траве», «Игра в мяч», «Качели», «Прачки». Среди художников, работающих в ту пору для Королевской шпалерной мануфактуры, Гойя очень скоро выделяется своей одаренностью и работоспособностью. В период между 1776 и 1779 годами Рамон Байеу, брат Франсиско Байеу, сдает двадцать картонов; Хосе дель Кастильо успевает нарисовать семнадцать; Антонио Веласкес — двадцать три, а Гойя за то же время ставит свою подпись на тридцати картонах. Понемногу он вводит новшества в технику этого производства, и тут во всем блеске проявилось его дарование, с великолепной щедростью отобразившее еще не замутненное горечью мировосприятие художника. Поначалу работники возражают, потому что на картонах Гойи чрезмерно много оттенков и деталей, которые трудно перенести на ткань. Гойя сердится, но потом научается обобщать горизонт и более скупо изображать природу, придавая прозрачность веласкесовскому облику Мадрида, чтобы подчеркнуть естественные, человеческие размеры фигур на полотне.

«У меня всего двенадцать или тринадцать тысяч реалов в год, и при всем том я доволен и счастлив», — пишет Гойя Сапатеру в ту далекую пору. В 1785 году он, сверх того, получит двенадцать тысяч реалов только за одну картину — первый портрет герцогини Осуны. А годом позже он будет назначен придворным живописцем, вместе с Маллеа и Рамоном Байеу. «Дорогой мой Мартин, вот я и королевский живописец на окладе в пятнадцать тысяч реалов». С 1780 года он становится членом Академии Сан-Фернандо с соответствующим жалованьем. Он покупает акции банка Сан-Карлос, предшественника Банка Испании, но хотя становится все богаче, то и дело жалуется Мартину Сапатеру без больших на то оснований: «У меня нет других доходов, кроме как от банковских бумаг да жалованья от Академии».

Противоречия, свойственные всему его жизненному пути, проявляются и в том, как он распоряжается своим состоянием. В течение долгих лет умеренность во всем была правилом для его дома, при том, что фунт говядины и фунт овсяного хлеба стоили всего два реала. Он покупает двухколесный открытый экипаж, тот перевертывается, и Гойя разбивает колено, которое болит у него потом много месяцев. С неохотой он покупает другой, четырехколесный, и упряжку мулов к нему. Однако сам он не хочет отказываться от удовольствий, которым предается в среде la canaille [95] Здесь: отребье ( франц. ). , как по-французски он называет простонародье в некоторых своих письмах к Сапатеру. Он не пропускает ни одной корриды на арене Пуэрта-де-Алькала, он желанный гость у матадоров и у квадрильи, и ему всегда есть место рядом с барьером. Мир публичных домов, шумных попоек в кабачках кварталов Растро и Лавапьес ему знаком и близок не меньше, чем мир коррид.

«Автопортрет»

Он, должно быть, чувствует себя свидетелем своего времени и наблюдателем этой жизни. Но отчасти он, наверное, и отождествляет себя с кругами, жизнь которых не похожа на ту, что ведет столичная и придворная знать, потому что, не будь он придворным живописцем, он бы, наверное, всей душою отдался тому существованию, которое более соответствовало его происхождению и нраву. С младых лет задира, гуляка и любитель выпить, он, по словам его слуги, приближаясь к пятидесятилетию, прожигает последние свои молодые годы в попойках, шумных забавах и похождениях. В Мадриде, который в те годы — небольшой город, выросший рядом с королевскими резиденциями, его внезапно вспыхнувшая слава проникла, по-видимому, даже на дно общества, в тот мирок, что раскинулся позади Пласа-Майор [96] Имеются в виду кварталы Растро и Лавапьес. . Но если кому и случалось здесь заговорить на эту тему, Гойя резко обрывал его. Тут он был просто Франчо, арагонец, когда-то намеревавшийся стать матадором. Он такой же, как и все они в этом аду, знакомом ему с давних пор, точно собственный дом. Только так, черт возьми, и никак иначе! Скоро, очень скоро он будет ошеломлен, когда поймет, сколь бессмысленно его заблуждение. Не себя самого он не знает. Он не знает своей непостижимой страны, той страны, чьи безграничные бедствия начинаются как раз во времена Гойи. Во дворце герцогов Осуна — в парке Капричо, — где Гойя начинает бывать после того, как написал для них несколько не слишком удавшихся, но в один голос восхваляемых портретов, целый год длится карнавал. К изумлению Гойи, дворцовые сады и салоны наводняют обитатели мадридского предместья, праздничная маскарадная толпа. На смену модам, манерам и языку, заимствованным в Версале, приходят и всю ночь напролет, до рассвета, мелькают широкие тугие пояса мах, коротенькие курточки мадридских гуляк, звенит острословье мадридских окраин. Гойя, учившийся немного французскому, чтобы не теряться среди знати и чтобы писать Сапатеру претенциозные письма почти с таким же количеством ошибок, как и в написанных им по-испански, с удивлением обнаруживает, что язык, на котором говорят во дворце Капричо, есть не что иное, как жаргон предместья Лавапьес.