Карлос Рохас - Долина павших

Справедливо похоронить меня там, потому что фрески, пережив меня, караулили бы покой костей, погребенных в полу, в центре греческого креста, у главного алтаря под лампадой. Я сказал — фрески, но это не фрески и никогда фресками не были, но изобретенный мною под влиянием книги старика Паломино способ росписи, заключающийся в том, что я соединял технику фрески с темперой. Фунт и три четверти хорошо промытой, тонкой губки я смачивал в краске и размывал оттенки фона. Потом готовил все как для фресок и давал штукатурке затвердеть. А затем накладывал темные тона и ждал, пока все высохнет. Наконец, после такой подготовки, начинал выписывать детали. Таким образом достигалась двойная цель: сохранялись голубые, зеленые и серые тона фона, наложенные обычной техникой фрески, однако без тех ограничений, которые эта манера письма вменяет живописцу — наложить краски до того, как высохнет основа. Предложенная тема мне понравилась, она была созвучна моим «Капричос», над которыми я в это время работал, только сюжет был религиозным. Молодой монах-португалец, находясь в Италии, узнает, что его отец в Лиссабоне ложно обвинен в убийстве. По воздуху монах переносится в Португалию, на мгновение воскрешает убиенного, и тот открывает ему истинное имя убийцы. Монашек этот — святой Антонио из Падуи, а чудо — самое знаменитое из его чудес. («Первый праздник, что шлет нам Господь, — неизменно праздник святого Антонио-де-ла-Флорида».) Мне перевалило за пятьдесят, я уже оглох и успел порвать с единственной женщиной, которую в этом мире любил по-настоящему. И все-таки за роспись церкви, заказ короля, я принялся с жаром юнца, продающего первую свою картину. Вокруг, по куполу, я написал балкон, а за его перилами — более сотни фигур, свидетелей чуда. Святой Антоний совершил воскресение в средневековом Лиссабоне, а я перенес его на улицы Мадрида моего времени. Ириарте как-то сказал, что чудеса творятся вокруг нас, только мы не умеем их распознать. Через много лет это его наблюдение вдохновило меня написать теснящуюся на куполе толпу, которая следит за вершащимся у нее на глазах чудом с тем же холодным любопытством, с каким наблюдает за проделками канатного плясуна. Мертвый, шатаясь, восстает из гроба, а за спиной у него беспечно болтают три девицы. Молодой парень, улыбаясь, разглядывает их. Пышная белокурая женщина — не то проститутка, не то простолюдинка — пытается коснуться воскресающего своим дальше некуда открытым бюстом. У ног святого смиренно возносят молитвы двое полуголых калек. Пара мальчишек, маленьких и вертких, карабкаются на перила, боясь пропустить даже малость из такого представления. Мужчины, сбившись в кучки, обсуждают свои дела или волочатся за женщинами. Сводни и кумушки перешептываются между собой или перемигиваются с клиентами-холостяками. Окруженный сиянием символ божества является в сопровождении небесных хоров, расположившихся на люнетах, сводах и парусах. Ангелы — очень молодые женщины, плотски-манящие в своей откровенной наивности. Голые амурчики были у меня в роли херувимов. Я нарисовал мир, который видел вокруг — на рынке, на площади для боя быков, на ярмарке и во время гуляний. Мадридские женщины — матери семейств, жены ремесленников, горничные из богатых домов, дуэньи, служанки, сводни, актерки, модистки, торговки зеленью и рыбой, гувернантки, штопальщицы, камеристки, маркитантки, содержанки. Простой люд — солдаты, студенты, неудавшиеся тореро, мелкие судейские чиновники, писцы, трактирные половые, лотошники, пономари, плотники, земледельцы, люди без определенных занятий, мошенники, сутенеры, ярмарочная публика. Стоя на лесах, мой помощник Асенсио Хули а грустно качал головой. «Как только увидят, нас — на костер Святой инквизиции», — твердил он. Однажды под вечер в церкви Сан-Антонио-де-ла-Флорида появилась Мария Тереса. К тому времени мы опять начали с ней встречаться, наши прежние любовные отношения переросли в дружеские, не слишком сдержанные. Мы с Асенсио Хулиа работали вверху на лесах, и оттуда с высоты я видел, как она смеется, но слов на губах разобрать не мог. Мой помощник выронил тряпку из рук, как будто неприличнее того, что кричала снизу Мария Тереса, в жизни не слыхал. Я разозлился, спустился вниз и, подойдя к ней вплотную, пнул ногой ее раскинувшуюся но плитчатому полу мантилью. «Какого черта ты тут делаешь? Тысячу раз велел — не ходить и не мешать мне работать! Хочешь поговорить — пришли записку со слугой». Она, не переставая хохотать, спросила, какого черта делают эти потаскухи, собранные со всего Мадрида, здесь, в храме, под сенью небесной славы. Я, разъярившись, ответил, что рисовал не публичный дом, а Человечество вообще, таким, каким мы его видим каждый день — на улицах и в театре. «Мне не объясняй! Фрески превосходные! Если Эскориал — наш собор святого Петра, то церковь Сан-Антонио-де-ла-Флорида будет нашей Сикстинской капеллой». — «Собственно говоря, это не фрески». — «Называй как хочешь, но хлопот с ними ты не оберешься. И не говори потом, что я не предупреждала!» — «Асенсио боится, что, как только церковь откроют, нами займется Святая инквизиция. Я в это не верю». — «Я тоже, в конце концов, мы стоим на пороге XIX века. Но соскоблить все, что ты написал, тебя заставят, и пуще всех будут негодовать король с королевой».

В день Пресвятой богородицы роспись показали королевской семье. Все как один — и церковники, и двор — хвалили работу, находя ее оригинальной. По утрам праздничная толпа заполняла часовню — все хотели посмотреть на себя, изображенных на куполе. Мария Тереса прислала мне записку со слугой: «Поздравляю! Начинаю думать, что мы и вправду живем в твоих картинах, а может, и вся страна — лишь твоя выдумка и сон». («Испания? Испании не существует. Это одна из моих „Нелепиц“, ожившая в ночи времен».) Как бы то ни было, я убежден, что церковь Сан-Антонио-де-ла-Флорида будет последним моим пристанищем. Иногда, почти так же ясно, как если бы нарисовал, я представляю, как будут хоронить мои кости в этой церкви. Мужчины в сюртуках, держа в руках цилиндры, слушают густобородого старца, а тот зачитывает три страницы, то и дело повторяя мое имя. Когда он дочитывает до конца, никто не хлопает, все только согласно кивают головами. Потом работники в длинных рубахах, какие можно увидеть на крестьянах в полях под Толедо, опускают свинцовый ящик на дно свежей могилы, вырытой там, куда указывает отвес, спущенный из круглого окошка под куполом. Яму закрывают толстой плитой, на которой меж двух дат значится мое имя. Сверху кладут венок из осенних роз, увитый позолоченной лентой: смиренный привет, как там сказано, от Королевской академии изящных искусств, где я был действительным членом и даже президентом. Опускается ночь, все уходят, и зимние звезды светятся в окошке под куполом. Только луна да зажженная перед алтарем лампада освещают храм, а зеркала по углам множат нарисованные мною фигуры и тени. И вдруг, не отодвинув засова и не толкнув двери на кованых петлях, четыре парочки из «Игры в жмурки» проходят сквозь стены и, взявшись за руки, встают в кружок над моею могилой. В темноте слышно, как тихо постукивает по стене деревянная ложка. Где-то на улице пастуший рожок подхватывает ее ритм. Они сплетаются и несутся, будто в этом дуэте сливаются звуки, единственно уцелевшие во вселенной, утонувшей в безмолвии или в волнах никем не открытого моря. И под звуки рожка и ложки заплясали вкруг моей могилы фигуры из «Игры в жмурки». Они скачут, смеются и танцуют, и во всех зеркалах, по углам нефов оживают их голоса и улыбки. А вверху — на куполе, на люнетах, на парусах и сводах — отовсюду люди, свидетели чуда, свешиваются через перила посмотреть на них, из-за спин ангелиц с пышными формами и застывшего на лету роя нагих, в чем мать родила, амурчиков.