Карлос Рохас - Долина павших

«Драка на дубинках»

И сама драка, и пейзаж, на фоне которого она написана, не претендуют на абсолютную точность, но это и не театральный задник вроде того, что мы видим на полотне «Игра в жмурки». Подобные дуэли на дубинках между двумя зарытыми по колено в землю людьми нередко происходили в Арагоне, и, быть может, Гойе даже случалось быть тому свидетелем. Однако на картине изображена не такая дуэль, но кошмар, явившийся во сне. Не имеет значения, привиделось ли это Гойе или нет перед тем, как он написал картину. Этот кошмарный сон принадлежит тому, кто его видит, и он становится нашим, как только мы останавливаемся перед холстом. Совершенно несомненно, хотя до сих пор это, кажется, не было отмечено, что и сама сцена, и небеса над нею, и пейзаж, и стадо быков — все это часть дурного сна, и этот сон — наш, ибо именно мы его видим. Кстати говоря, это полностью применимо и к остальным «черным» полотнам Гойи. Двенадцать написанных маслом картин, ныне хранящихся в музее Прадо, — кошмарный сон не одного только Гойи (якобы, подобно гиене, смакующего падаль, по словам одного осла), но в равной мере становятся и нашими с вами кошмарными видениями, едва мы взглянем на них.

Гойя показывает нам «Драку на дубинках» под тем же углом зрения, под каким Веласкес заставляет нас посмотреть на «Менины» или Пикассо — на «Гернику». У Веласкеса мы глазами королевской четы видим мастерскую художника. У Пикассо — непременно разделяем точку зрения тех, кого разрушают предполагаемые чудовища. А в «Драке на дубинках» Гойя заставляет нас принять за свои те страшные видения, которые заполонили Дом Глухого. И весь этот кошмар к тому же — не что иное, как самое сокровенное зеркало нашей совести. Говоря иными словами, словами Гойи, сон разума рождает чудовищ. И быки, и земля, и небеса, и люди, и удары, которые они наносят друг другу на этой картине, есть обобщенное отражение нашего внутреннего мира. И безмолвно обличают ту фанатическую и жестокую войну, которую мы открыто или незаметно всю жизнь ведем сами с собой на нашей иберийской арене. Безжалостную войну, чем дальше, тем все более трагическую и нелепую, ничего общего не имеющую с правдой, по меткому замечанию Антонио Оньевы.

И еще одна правда — на этот раз скрытая и не бросающаяся в глаза — заключена в невероятной судьбе картины «Драка на дубинках» и других «черных» полотнах Гойи. Художник замыслил их не просто как картины, но как завет людям, близким по крови, и оставил его на стенах своего дома. Инстинктивная осторожность, которая порою умеряла его безрассудство, надоумила оставить это зеркало, отражающее глубинную суть его народа, своим близким, своим потомкам. Но дом после смерти Гойи несколько раз менял хозяев, и живопись на стенах разрушалась. Последний хозяин, француз, приобретает дом с единственной целью — увезти живопись в Париж, и испанские власти ничуть ему не препятствуют. Тогда еще барон д’Эрланж плохо представляет себе, сколь бессмысленна его затея. Благодаря непредвиденным обстоятельствам — неприятию картин французской критикой и издевательскому приему парижской публики — барон дарит «черную» живопись не Лувру, а Прадо. И «черная» живопись, переведенная на холсты, возвращается в музей, некогда основанный Фернандо VII. («Сатурн — это я, пожирающий мой народ».)

Пройдет еще более полувека, и во время последней гражданской войны в Испании, когда «Драка на дубинках» — в который раз! — зазвучит горьким сарказмом, картина снова окажется во Франции, добравшись туда через Швейцарию вместе с остальными полотнами музея Прадо. А когда воцарится имперский мир, установленный якобы ради пролетария, который через эту империю доберется до самого господа бога, через ту самую империю, благодаря которой, как утверждал Франко, он или вознесет Испанию на недосягаемую высоту, или покинет ее ногами вперед — «черная» живопись тихо и спокойно снова возвратится обратно в Прадо. И там, совсем неподалеку от места, где некогда стоял Дом Глухого, без пользы для людей висит «Драка на дубинках». Наверное, ни у одного народа нет более точного рентгеновского снимка. И, наверное, нет снимка более бесполезного. Снова и снова, на протяжении стольких повторяющихся лет, проходим мы мимо картины и не узнаем в ней себя, потому что в Испании, по справедливому свидетельству самого Гойи, написанному рукой не слишком грамотного старого человека, в Испании никто себя не знает. Никто никогда и раньше себя не знал, и так остается по сей день в нашей истории.

Его величество король Фернандо VII налил понемножку коньяку в наши пустые бокалы.

— Сеньор, вы оказываете мне честь.

— Всегда рад услужить тебе, старина. — Он ущипнул меня за щеку и улыбнулся — совсем как поваренок или младший конюший. — Servus servorum Dei [113] Слуга слуги божьего ( лат. ). . Это — я; это выражение, да еще латинские молитвы, — единственное, что осталось в голове от того, чему учил меня епископ Ориуэлы. А могло и того не остаться, глядишь — и самой головы, правда?

Я не стал отвечать, потому что он все равно не слушал. Он совсем утонул в кресле, как в ванне, и опять чесался. Потом прополоскал рот коньяком, кажется, рыгнул, сплюнул на пол, плевок затер ногой. Я так и не понял: эта манера рыгать и сплевывать была привычкой или просто ему нравилось паясничать. Развалясь в мягком кресле, он разглядывал портрет, который я только что закончил, щуря темные, умнейшие глаза, в глубине которых таилась и всегда готова была сверкнуть насмешка.

— Ты, конечно, заметил, что и горностаевая мантия, и золотое шитье, и скипетр, и орден Золотого руна — театральный реквизит, — сказал он вдруг, указывая на портрет, стоявший на мольберте у погасшего очага. — Великолепные подделки, но все до одной — из театра.

— Нет, — удивился я. — Не заметил, когда писал Ваше величество. Наверное, не хотел замечать. То, что я пишу, — для меня единственная правда. В противном случае ее не стоило бы увековечивать.

— Потому, видно, ты и написал меня таким, — Он улыбнулся, закурил сигару и вынул ее изо рта, чтобы я мог читать по губам. — Мне бы следовало послать тебя на гарроту, а еще лучше — удушить своими руками, так, ради шутки. По крайней мере ты бы умер от руки друга. Клянусь тебе — друга.

— Вот я и написал вас таким, сеньор. И не мог написать иным, раз вы такой.

— Может, я и такой; однако не уверен, что знаю, какой на самом деле. В день открытия конституционных Кортесов, которые мне навязал Риего своей революцией, от меня потребовали открывать их в мантии и короне. Вы, революционеры, иногда до смешного консервативны во всем, что касается протокола. Именно тогда я понял, зачем во Франции отрубили голову королю — чтобы короновать императора. — Он затряс головой и пожал покатыми плечами. — Я засмеялся в лицо этому сброду, в глубине души мечтавшему отрубить голову и мне, и с удовольствием сказал им правду — смешнее не придумаешь…