Карлос Рохас - Долина павших

— Каждое столетие — как бы круг, а те, что следуют за ним, — концентрические круги, и так до тех пор, пока забвение не сольет их воедино. Сегодня «Герника» и «Игра в жмурки» кажутся нам совершенно различными плясками смерти. А завтра они будут смотреться как части одного и того же peт а блo. Махи и франты уравняются в правах с искореженными чудовищами Герники.

— Сандро, ты знаешь, кто ты? Знаешь точно, кто мы?

— «Игра в жмурки» говорит, кем мы станем.

— Нет, Сандро, и они не мираж во времени, и мы — не мы. — Марина говорила очень тихо, и смех танцующих заглушал ее голос; ее ногти впились в ладонь Сандро, и рука была такой же холодной, как поднявшийся вдруг голубой ветер.

— Кто же мы, по-твоему?

— Ни нас, ни их нет на самом деле.

Хоровод кружился все быстрее и быстрее, словно ветер закручивал его. Смех то звенел колокольчиком, то закатывался визгом. Молодой человек с завязанными глазами суетился, тыча ложкой в воздух. Движения его становились все быстрее, и вот он уже завертелся точно волчок.

— Нас — нет?

— Ни нас, ни их.

— Мы с тобой видим одно и то же, а значит, Марина, мы существуем, и то, что мы видим, существует, как и мы с тобой.

— Все выдумка, все — и то, что видим, и глаза, которые видят! Если бы Р. не думал об «Игре в жмурки», эти ряженые не появились бы на лужайке. Это он видел их — видел фигуры на картине Гойи, — и он заставил их смеяться и плясать на снегу. И как только пожелает забыть о них, они растают в воздухе, словно их и не было!

— Как это растают? При чем тут Р.?

(«Сандро, как по-твоему, я сумасшедшая?») С тоскливым чувством он снова вспомнил, как странно вела себя Марина в последние дни. Как надолго замолкала вдруг или взрывалась приступами веселости, всегда неожиданными и бесконечно долгими. Да еще этот бык, который ей привиделся, бык с глазами человека, приговоренного к аду; его появление предшествовало миражу — «Игре в жмурки», — который явился им обоим, так, словно призван был непредвиденным и нерушимым образом соединить их уже окончательно по прошествии стольких лет. Если Марина тронулась рассудком, то безумие ее было удивительно последовательным, а главное, то, что она говорила, выглядело потрясающе правдоподобным. «Самая убедительная реальность — реальность безумия, — подумал он со страхом. — Все же остальные, рожденные чувствами или разумом, могут быть опровергнуты».

— Вот именно, — настаивал он, улавливая неуверенность в собственном тоне. — При чем тут Р.?

— А тебе никогда не приходило в голову, что он рассчитал почти каждый шаг в наших с тобой жизнях? Р. познакомил нас во дворике филологического факультета. «Никому на земле не ведомо, кто он на самом деле», — сказал тогда Р, и сейчас, тридцать лет спустя, мне кажется, я слышу его голос, как слышу свой собственный. Я вообще-то знала, во всяком случае чувствовала, что мы с тобой сами по себе не существуем, потому что с того утра, когда он нас познакомил, он распоряжался нашей судьбою так, словно то была сложенная им пьеса.

— Давай все-таки не будем зачеркивать того, что было. Успокойся, Марина.

— А ничего нет, и ничего не было. И решения, которые мы принимали, и желания, которые испытывали, — не наши, а его. Я уж не говорю о надеждах, видно, Р. счел, что их мы не заслуживаем. Р. нашел нам комнату у моста Валькарка, где мы, сами того не понимая, по его указке любили друг друга. И не ты, а он сделал так, что много лет спустя мы снова встретились за ужином у него в доме. Он рассказал, что в те давние времена именно он нашел ту женщину на улице Монкада, где я потеряла твоего ребенка и вообще способность иметь детей. А помнишь зеркало в комнате у моста Валькарка, потемневшее от времени зеркало с длинными темными царапинами? Один раз, в постели, ты сказал мне, что чувствуешь, будто кто-то невидимый все время наблюдает за нами с той стороны зеркала. Тогда-то в душу мне и запало то, что теперь на поверку оказывается единственной правдой. Никто за нами не наблюдал, потому что мы не были настоящими, хотя нам и казалось, что мы, обнаженные, лежим и обнимаемся, нас просто не было, как не было ни зеркала, ни комнаты, ни дома. Все это — события, обстоятельства, и мы в них — не что иное, как вымысел Р. А мы — всего лишь тени, как эти призраки, танцующие на лугу, да, мы — тени, порожденные вымыслом человека, который придумал нам судьбу, но никогда нам не посочувствует!

Фигуры на лужайке постепенно становились как будто прозрачными. Словно яркий утренний свет растворял их очертания. И кружился хоровод все медленнее, и смех, будто устав, становился все тише. («Как по-твоему, Сандро, я сумасшедшая?») Сандро не отрывал глаз от танцующих, чтобы не встретиться с Мариниными глазами. И вдруг со страхом подумал: да разве имеет он право судить кого-то и даже Марину? Разве сам он не сказал ей однажды, в той самой комнате у моста Валькарка, что оба они, и он и Марина, — всего лишь черновик других людей, но неизвестно, каких именно.

— Пошли домой, Марина. Там и поговорим обо всем.

— И дом этот — не наш. Дом принадлежит Р., как и наши жизни.

— Все равно, пойдем. Не оставаться же здесь.

— Дом принадлежит Р., — упрямилась Марина и мотала головой. — И книга, которую, по-твоему, пишешь ты, — его книга, потому что он ее задумал, а уж потом ее заказали тебе. И закончишь ты ее, когда он захочет, а может, и бросишь вовсе, если ему вздумается. И пить ты бросил вдруг — ни с того, ни с сего, — исключительно повинуясь воле Р., хотя сам того не знаешь. И он порешил, чтобы я вышла замуж за того человека, а потом бросила мужа и вернулась к тебе. Он хозяин не только наших поступков, но и наших слов, наших мыслей. И помешалась я только потому, что он приговорил меня к помешательству. Да, я потеряла рассудок, но сумасшествие это — не мое! Это его сумасшествие, как и обе наши жизни с того момента, как он познакомил нас во дворе филологического факультета! — Она замолчала, выпустила руку Сандро и вся напряглась, опустив вниз руки с раскрытыми ладонями.

Хоровод из «Игры в жмурки» почти растаял, и сквозь фигуры все четче видны были горизонт, и небо, и лес на горизонте. Они уже не кружились, не смеялись и не подпрыгивали. Словно рисунок на стекле, еще белели в воздухе, зеленели, алели и отливали синевой и шафраном отдельные мазки. Но постепенно и они становились все прозрачнее.

— Мы сейчас уйдем, Марина, а потом ты мне все расскажешь: и кто мы есть, и кем мы не были. Нас здесь больше ничего не держит, смотри, даже мираж пропал. На лужайке никого нет.

— Ты ничего не понимаешь! — Теперь она кричала, в ярости мотая головой, точно такой же, какая была у женщины, которую рисовал и которой обладал Пьеро делла Франческа. — Это мы — мираж! А раз нас нет, то мы и своего обмана скрыть не можем! Где твои дети, дети от второй жены, к которым мы собирались ехать, когда закончишь книгу? — Взгляд и рот у Сандро вдруг отвердел, и лицо стало будто железным. — Пожалуйста, ударь меня! Можешь бить, пока кулаки в кровь не измолотишь, но я скажу! Не бросал ты своих детей, потому что Р. не так решил. Твои дети умерли! Слышишь, Сандро, или крикнуть еще громче? Твои дети умерли, и как бы ты ни старался забыть об этом, сам себя ты не обманешь! Они умерли, и это такая же правда, как то, что мои дети не родились — и все это по высшему и непререкаемому указу человека, которому мы снимся. О детях рассказал мне Р., когда звонил в прошлую пятницу, пока ты спал! Сначала спросил, как продвигается книга, и я солгала, что она почти закончена. И сказала ему то, во что искренне верила: «Как только Сандро сдаст рукопись, поедем в Соединенные Штаты. Он хочет познакомить меня с детьми». Меня удивило его молчание, а потом он заговорил: «Дети Сандро, двое сыновей, совсем маленькими погибли в автомобильной катастрофе. Сандро не пожелал поверить в это. И убедил себя, что они живы и что он их бросил. Я узнал правду от его второй жены, он развелся с ней через год после беды».