Карлос Рохас - Долина павших

Сегундо Колменарес велит Эдуардо Химено восстановить роспись на стенах Дома Глухого. Однако в 1873 году он продает особняк, и тот переходит французскому барону и банкиру Эмилю д’Эрланжу. Новый владелец — без ума от живописи Гойи и хочет, разобрав стены, увезти роспись в Париж. Один мадридский архитектор отговаривает его и сводит с братьями Маринесами Кубельс, художниками-реставраторами из Валенсии. Братья переводят живопись с разрушающихся стен на холсты. В патриотическом порыве д’Эрланж решает подарить лично ему и Гойе принадлежащий ад — Лувру. Но прежде он выставляет холсты в Париже на Всемирной выставке 1878 года. И широкая публика, и критика не приняли картин. Как поклонникам импрессионизма, так и тем, кто считает живопись не чем иным, как украшательством в духе буржуазной эстетики, претит mauvais goût [111] Дурной вкус ( франц. ). этого копания в глубинах человеческой души. Высказывание английского знатока Р. Д. Хэмертона, сделанное в том же году, выражает отношение французов к гойевской «черной» живописи: «Сознание Гойи погрязло в страшной и отвратительной трясине, затягивающей его душу в ему самому ненавистный ад, где нет возвышенных чувств, где все зиждется на хаосе, чудовищно по цвету, а свет вовсе отрицается; здесь царит разгул самых что ни на есть отвратительных уродов, каких только способно родить воображение грешника. Гойя окружает себя этой мерзостью в погоне за невесть какими дьявольскими радостями, черпая удовольствие в дерзком искусстве, всецело подчиненном отвратительным темам, выполненным в манере, мне лично совершенно непонятной. И наиболее достоин порицания его Сатурн. Сатурн пожирает свое детище с алчностью голодного волка, и художник не упускает ни мельчайшей подробности из этого чудовищного банкета. Вышесказанное с очевидностью свидетельствует о том, что Гойя, точно хищная гиена, зарылся в логовище и смакует падаль». Взбешенный таким непониманием, Эмиль д’Эрланж дарит «черную» живопись музею Прадо.

Не помню, в каком рассказе Борхеса человек пытается изобразить на песке весь земной шар. И когда дорисовывает — в общих чертах обозначив все земные реки, горы и леса, — то с изумлением обнаруживает, что этот запутаннейший лабиринт — не что иное, как его автопортрет. С росписью Дома Глухого у Гойи, мне кажется, произошло обратное. Оглохший художник вознамеривается раскрыть на стенах своего дома святая святых собственной души и укрыться в ее растерзанных глубинах. Однако на деле происходит совершенно для него неожиданное: ибо он вскрывает не тайную суть своего внутреннего мира, но грубый и правдивый облик страны, где ему привелось родиться и жить. Представляю, как его последняя возлюбленная, Леокадия Вайсс, обойдя дом, сказала: «Разумеется, все это — наша страна, увиденная изнутри: пылающее сердце вулкана». Наверное, Гойя возражал, быть может, даже клялся, что картины эти — его собственные кошмарные видения, принадлежащие только ему, как и глаза, которые видели их во сне. Она, скорее всего, кивнула в знак согласия: «Мы имеем в виду одно и то же, правда? Поведать нелепую историю нашей Испании — все равно что признаться в тайных злодеяниях». Не знаю, что заставляет меня все это воображать, но воображаю, как позже еще более состарившийся Гойя разговаривает один на один с Фернандо VII, быть может, во время последней их встречи. «Я могу простить тебе поступки, но грех мыслить — никогда, — улыбаясь говорит ему король. — Сатурн — это я, пожирающий мой народ».

Кем бы ни был Сатурн — Временем, Сатаною, Желанным или Гойей, зачинавшим детей, заранее обреченных на смерть, — но ужас, исходящий от этой картины, может быть сравним лишь с другой картиной, написанной на стенах в Доме Глухого: с «Дракой на дубинках». Картина, вытянутая в длину на 2,66 м, имеет в высоту 1,23. Хавьер де Салас утверждает, что поединки на палках между двумя лишенными возможности двигаться мужчинами — обычное дело в Арагоне. В картине нет грубого бытописательства, как нет в ней и тени эстетства. Вспоминаются слова, сказанные Жаном Гренье и приведенные Эдит Хелман в книге, посвященной гойевским «Капричос»: «Каждый интеллигент непременно имеет свое собственное представление о Потерянном Рае». На стенах Дома Глухого Гойя безмолвно отрицает какой бы то ни было рай и — во имя истины, которая, по словам другого мечтателя, должна была сделать нас свободными, — отваживается взглянуть в лицо своему аду. За три столетия до Гойи Эсташ Дешан [112] Дешан, Эсташ (1346–1406) — французский поэт. написал слова, которые однажды показал мне Р.: «У вас есть права, данные вам самим богом, у вас есть з а мки и ключи к ним, есть палачи и шпаги; но на земле есть еще и правда». Как и Дом Глухого, Эсташ Дешан в свою эпоху прославился, наверное, не мудростью, а уродством. По прошествии времени к югу от Пиренеев, в стране, где по стечению случайностей под знаком зодиакального Быка случились расстрел в ночь со 2 на 3 мая и Герника, коронация Карлоса VI и возвращение на родину Фернандо VII, смертельные ранения Пепе-Ильо и Хоселито, Гойя, возможно, с неосознанной тоской спрашивает: а не заключается ли наша окончательная правда всего-навсего в том, что мы — страна убийц?

Два крестьянина, увязнув по колено в грязи, дерутся на дубинках. Их не просто затягивает трясина, но кажется, что ноги у них обрублены и стоят они на культях. Однако земля их держит и требует, чтобы они бились до последней капли крови. Ссора началась еще до того, как мы остановились перед картиной, и других свидетелей, кроме нас, глядящих на нее, нет. Земляки и соплеменники, которые могли бы их рассудить, закопали их и оставили на произвол судьбы. А эти двое готовы драться и драться, молотить друг друга дубинками — нам на страх и себе на беду. У одного лоб и вся грудь в крови. Глаз — как у издыхающего циклопа — косит в нашу сторону. Рот, разбитый и изувеченный, — сплошное черное немое пятно. Его противник, помоложе, совсем почти мальчишка, не так пострадал в драке. Выставив вперед левый локоть, он прикрывает нос и челюсть от палочных ударов. Это бесчеловечное сражение имело свое начало, но конца у него, похоже, нет, как нет конца у вечного проклятья. И до тех пор, пока хоть один человек будет смотреть на это полотно, которое прежде было стенной росписью, — два крестьянина будут дубасить друг друга, истекать кровью и биться в предсмертных мучениях, как бьется в сетях тунец или зверь в капкане. Точно так же, как на другом полотне человек в растерзанной рубахе, вскинув кверху раскрытые ладони, будет вечно ждать, когда прогремит залп, который должен был прогреметь в ночь со 2 на 3 мая 1808 года.

Земля выглядит еще более жестокой, чем драка. Вся она — сплошь дерущиеся, кровоточащие и подозрительные деревья, обреченные на разрушение. Долина, горбясь холмами, уходит к горизонту, и там, кое-где поблескивая синевой, зеленеют песчаные прогалины. Дальше поднимаются еще более тоскливые сухие скалы. Рыжеватый холм, возможно заброшенная каменоломня, лежит у края охряных и свинцово-синих гор, которые в правом углу тянутся к небесам. А небеса так же безжалостны, как и земля. Они все почти затянуты белесыми и пепельными тучами, такими же мертвыми, как безжизненные горы. Словно в насмешку, в двух местах тучи разрываются, и в просветах проглядывает прозрачная и чистейшая синева. И, наконец, в глубине долины можно различить стадо темно-рыжих быков. Они пасутся на красноватом глинистом склоне так далеко, что кажутся булавочными головками. Быки и два крестьянина, озверевшие от ненависти, какой не знают даже хищные звери, — единственные живые существа на этой бесплодной пустоши.