Карлос Рохас - Долина павших

Марина плакала, спрятав лицо в ладонях. Сандро удивленно подумал, что никогда прежде не видел ее плачущей. Она плакала неутешно, беззвучно и почти не всхлипывая. Как будто сотрясаемая хлынувшими вдруг, а до того долго сдерживавшимися водами.

— Оба погибли в автомобильной катастрофе в канун рождества, не хочу помнить какого года, — сказал Сандро. — Жену привезли в госпиталь, как полагали, мертвой. Но она через несколько недель поправилась. И мне пришлось рассказать ей правду о детях. Мы не могли простить друг друга за то, что выжили. Машину занесло на обледеневшем шоссе, она полетела с откоса. Я сидел за рулем и не получил ни единой царапины. Вот и все. Первый раз в жизни я решился сказать это. Жена ненавидит меня за то, что я не убил и ее. Через год мы разошлись.

Впервые, хотя Марине он еще не мог признаться в этом, Сандро подумал, что в тот рождественский канун он никого не убивал, хотя двое его детей и умерли. Да, он выпил в тот день, как потом без конца станет повторять его вторая жена, но машину он водил очень хорошо и за рулем чувствовал себя уверенно. Машина заскользила неожиданно на неизвестно откуда взявшемся льду, он не сумел ее выровнять, удержать на дороге и кувырком полетел с откоса. Если Марина права и они всего-навсего привиделись Р. в страшном сне или бреду, то, значит, и лед приснился их хозяину и палачу специально затем, чтобы бросить его, Сандро, в самую середину уготованного ему ада. «Что полагаешь ты счастьем на земле?» — где-то внутри него задал вопрос — и, кажется, уже не в первый раз — странный, неведомый голос. Он хотел сказать ему или себе: «Возвратиться в канун того рождества, когда машина еще не перевернулась — и увидеть снова детей живыми, хотя бы на одно мгновение». Однако, не слишком удивившись, Сандро услыхал, что вместо этого поспешно ответил: «Умереть прежде моего сына Хавьера. Четверых детей мы с женой похоронили, а следом умерла и она, от голода во время войны. Последнего сына я не хочу терять». И голос, чужой, однако не вовсе незнакомый, где-то внутри, в глубине груди, захохотал.

Марина всхлипывала. Как в давний день на углу улиц Монкада и Арко-де-Сан-Висенте, Сандро поднял ее, ни слова не говоря, обнял за талию и повел. Он хотел пройти рощицей, чтобы Марина успокоилась прежде, чем они сядут в машину и поедут домой. «Мы с тобой — черновик другого человека». Бывало, в той, другой, такой непохожей жизни, детально рассказывая Р. о своих любовных забавах перед оком потемневшего зеркала, Сандро казалось, что когда-нибудь Р. припомнит ему все это. А может, Марина права, считая их не сюжетом для рассказа, но чьей-то выдумкой с начала и до конца? Другими словами, Р. не просто тайно описал их жизнь. А прожил эти жизни вместо них, придумав Сандро, Марину и их с Мариной жизнь.

Он остановился посреди лужайки, все еще прижимая Марину к груди. Хоровод притоптал снег на лужайке, и на донце следов проглядывала зелень травы, как будто и под снегом лежал тот самый малахит, из которого был сделан лес, только еще более гладкий и блестящий. Невероятно, но петлявшие следы персонажей из «Игры в жмурки» начертали на снегу два слова. Сандро читал их, буква за буквой, меж тем как солнце стирало, превращая снег в талую водицу. И все-таки они были, эти два слова, большими и неровными буквами на снегу: ЯРОСТНАЯ НЕЛЕПИЦА.

Ксавье Деспармет Фицджеральд прилагает к своей книге «Произведения Гойи. Систематизированный каталог» — каталог, составленный Антонио Бругадой как раз в дни, когда умирает Гойя. В этот каталог Бругада включает картину «Два чужака», но в каталоге музея Прадо название заменяют на более верное и выразительное «Драка на дубинках». Картина была написана маслом, прямо на стене второго этажа Дома Глухого; дом этот, расположенный за Королевским Сеговийским мостом, был куплен Гойей в феврале 1819 года. В период между 1821 и 1822 годами Гойя расписал стены обоих этажей маслом; помимо сцены, представляющей драку, на стенах были написаны еще одиннадцать картин: «Леокадия», «Юдифь и Олоферн», «Сатурн», «Паломничество к источнику святого Исидро», «Два монаха», «Шабаш», «Две старухи за супом», «Большой козел», «Чтение», «Две женщины и мужчина», «Судьба, или Парки». Как пишет Андре Мальро, мрачные дороги, ведущие от карнавального вторника накануне великого поста ко Дню поминовения усопших — в данном случае к 18 июля 1936 года, через 2 мая 1808 года, — все до единой перекрещиваются в лабиринте этой гойевской живописи, которую люди окрестили «черной».

Дом Глухого уже не существует. Эужени д’Орс, совсем еще молодым, в начале века искал его по соседству с холмом Сан-Исидро, но никто ничего не мог ему толком сказать. Шестьдесят лет спустя Сен-Пулен посетил крошечную железнодорожную станцию, построенную на пустыре, где прежде стоял дом. La station fut baptisée Goya. De Goya on peut aller à Móstoles, Navalcarnero, Alberche, Almorox, 148 kilomètres aller et retour [110] Станция называется Гойя. От Гойи путь идет на Мостолес, Навалькарнеро, Альберче, Альморокс; туда и обратно — 148 километров ( франц. ). . Чуть дальше, вверх по течению Мансанареса, находится восстановленная часовня Пресвятой девы — покровительницы Порта, источник Хуана де Вильянуэвы и таверны, куда в былые дни приходил потанцевать Хоселито. А еще дальше, как указано в путеводителе Хуана Антонио Кабесаса, находится обнесенный решеткой садик с шестью кипарисами и железным крестом на гранитном цоколе. Под ним лежат те, кто был расстрелян на холме Принца Пия в предрассветный час 3 мая 1808 года.

Дом Глухого уже не существует. Хью Сток, пожелавший в 1912 году увидеть дом Гойи, не смог найти его. И к могиле казненных никто не ходит. Рафаэль Канедо, человек без определенных занятий, нищий Хуан Антонио Мартинес, кузнец Хулиан Техедор де ла Торре, садовник Мануэль Гарсиа, мелкий судейский служащий Мануэль Санчес Наварро, каменотес Мартин де Руикарадо и все их сотоварищи могут и дальше тлеть в мире. А вот Чарльзу Ириарте удалось увидеть дом в последние годы его существования. В книге «Гойя, его фрески, полотна, шпалеры, офорты, и Каталог его работ», изданной в Париже в 1967 году, Ч. Ириарте ошибочно утверждает, что Гойя купил этот дом в то время, когда расписывал церковь Сан-Антонио-де-ла-Флорида. На той же 9-й странице своей книги автор приводит рисунок дома, окруженного немного запущенным садом. После смерти Гойи дом принадлежал Хавьеру, который завещал его внуку художника — Мариано Гойе Гойкоэчеа. По завещанию Мариано унаследовал от деда все, кроме таланта. В отличие от отца, осторожного и воздержанного, как все Байеу, Мариано оказывается безудержным, до крайности расточительным и большим любителем женщин. Живым, хотя и в шрамах, он выходит из нескольких дуэлей, приумножает, а потом теряет состояние и наконец начинает отделываться от полотен Гойи. В 1860 году он продает участок земли на берегу Мансанареса французу Роберу Курмону. Семь лет спустя дом, в котором долгое время никто не жил, приходит в запустение, и новый хозяин, Сегундо Колменарес, приобретает его по сходной цене. А Мариано Гойя в это время, ни в грош не ставящий свое имя, все оставшееся состояние отдает разорившемуся аристократу — в уплату за титул маркиза дель Эспинар. Проходит еще немного времени, и он незаметно, как дым в ночи, умирает, успев порассказать небылиц и правдивых историй о своем замечательном предке, трижды увековечившем его на портретах.