Аполлон Еропкин - Записки члена Государственной думы. Воспоминания. 1905-1928 [litres]

Мы и без воспоминаний отлично знаем, что мог отвечать на вопрос царя: «Готовы ли мы к войне на австрийском фронте?» – лукавый царедворец: «Конечно, готовы, если ваше величество прикажет!» Ответ, достойный министра Сухомлинова, и не в нем теперь дело.

После многих и долгих прений совещание согласилось, что «для демонстрации» возможно провести частичную мобилизацию на австрийском фронте.

Каким же образом эта частичная мобилизация превратилась в общую мобилизацию, захватившую и германский фронт? Вот вопрос, о котором министр Сухомлинов пишет лишь мимоходом, вскользь. А вопрос этот кардинальной важности.

Что государь вовсе не желал этой мобилизации и что он был далек от мысли о войне с Германией – это несомненно: нерешительный и сомневающийся государь даже спрашивал военного министра, нельзя ли приостановить мобилизацию? И когда ему ответили, что это невозможно, и когда растерянный и подавленный государь желает совершенно прекратить мобилизацию, ему отвечают, что она уже объявлена и в полном ходу.

Но если государь не желал общей мобилизации и если государственное совещание одобрило лишь частичную мобилизацию «для демонстрации», то кто же, наконец, решил этот вопрос, ввергнувший Россию в пучину бедствий?

В порыве личных обид министр Сухомлинов отдает слишком много места проискам и козням начальника штаба генерала Янушкевича [244]. Нельзя себе представить, чтобы начальник штаба мог действовать в вопросах войны и мира на свой риск и страх, чтобы за ним не стояли более крупные фигуры.

Ясно лишь одно, что эта общая мобилизация как-то фатально была навязана государю и России.

Не менее загадочна и история с путаницей телеграмм, которыми обменивался Николай II с Вильгельмом [245]: телеграмма государя более позднего датума была передана Вильгельму ранее предшествующей, и этот пробел имел решающее значение в ходе переговоров.

Однако кто же осмелился задержать телеграмму государя в такой исключительный момент в судьбе России?

Вот два кардинальных вопроса и два момента исключительной важности, которые как нельзя лучше характеризуют ту атмосферу, которая окружала в то время царя: кто-то, помимо царя, решил, что война должна быть, и провел эту свою волю без всяких совещаний с государственными учреждениями и даже помимо желания самого государя.

А теперь задним числом, когда Россия лежит в прахе, пусть история разыскивает виновника войны.

Никто не спорит, что Германия сорок лет готовилась к войне, что за последние годы она была настроена очень воинственно. Но в том-то и заключается вся трагедия, что мобилизацию начала не та страна, которая к ней готовилась, а та, которая совсем не была готова.

Германский посол граф Пурталес [246]вручил русскому министру Сазонову [247]требование в течение суток прекратить мобилизацию. Срок прошел, ответа не последовало. Германский посол вторично посетил министра Сазонова, чтобы удостовериться в ответе, причем был крайне взволнован.

– Итак – война? – спросил он Сазонова, в волнении роняя бумаги.

Министр пожал плечами.

Эти подробности очень характерны, если вспомнить, что в ответ на русскую мобилизацию Германия бросила свои главные военные силы прежде всего на Францию. Что из этого следует? А то, что хотя Германия и готовилась сорок лет к войне, но не с Россией, а с Францией. Исход войны показал, что Россия слишком поторопилась и этой поспешностью подготовила собственную гибель.

Когда я состоял в центральном комитете партии октябристов, я был уверен, что эта партия, при всех ее недостатках, знает Россию, знает русский народ. События показали, что я ошибался и что в погоне за призрачной властью и эта партия готова жертвовать всем. Неужели можно было хоть минуту сомневаться в том, что приказы Гучкова будут более вески, чем приказы царя? Гучков очень скоро убедился в этом, уступив свое место Керенскому, а Керенский – Ленину, которым и выпала задача заканчивать войну. Даже полупомешанный маньяк и тот понял, что России война не нужна. Кому она была нужна? Об этом в России нельзя было вслух говорить, настолько самих захватила союзническая ориентация.

Интересы слабой Франции здесь были понятны: были моменты, когда Германия могла ее задушить, если бы не Россия.

Интересы колониальной Англии с ее первенством на море, которому угрожал быстро растущий флот Германии, также понятны.

Интересы Японии на Дальнем Востоке могли только выиграть от войны европейских держав. Быстро сообразила свои интересы Италия, не задумавшаяся разорвать «клочки бумаги», которые ее связывали с Германией и Австрией.

Но какие интересы Россия преследовала в войне с Германией? Граф Витте – величайший государственный ум России – буквально рвал волосы в отчаянии, когда узнал, что война объявлена.

– Что теперь будет? – спрашивали его.

– Какой вопрос?! – воскликнул Витте. – Нас сбросили с шестого этажа, а вы спрашиваете, что будет!

Граф Витте был в опале: можно ли слушать опального сановника? Болея душой за Россию, Витте не стеснялся высказывать свое мнение в присутствии представителей союзнических держав. А граф Витте многое знал еще из эпохи Японской войны, которая также приводила его в отчаяние и которую судьба послала ему закончить с честью для России. Он в то время еще предсказывал, что Россия ни в каком случае не должна рисковать своим военным престижем в Европе, ибо только этот престиж и окружает Россию ореолом великой европейской державы. И если даже война с крохотной Японией значительно поколебала этот русский военный престиж, то что говорить о войне с грозной Германией?

Граф Витте знал много дипломатических тайн, о которых он рассказал в своих воспоминаниях. Из них мы узнали и о знаменитом свидании двух императоров в Бьорке, где доверчивый Николай II был зачарован Вильгельмом настолько, что подписал соглашение о поддержке Германии на случай каких-либо ее военных столкновений [248]. Это соглашение наделало много хлопот русской дипломатии. Но кто знает, не благоразумнее ли было бы для России опереться в то время на этот Бьоркский договор, разорвав союз с Францией? Вильгельм знал, как очаровать и как привлечь на свою сторону Николая II, который по свойству своего характера дорожил своим словом: нужно было уметь вырвать это слово, за которое потом государь готов был рыцарски жертвовать жизнью. И он сумел пожертвовать ею за Францию, хотя слово это давал не он, а отец его совсем в другие времена и при совершенно других обстоятельствах. Остается большим вопросом, как поступил бы во время мировой войны Александр III: склонился ли бы он на доводы своего старого верного и умного сподвижника графа Витте или дал бы увлечь себя мечтаниями министра Сазонова, шедшего на поводу у более хитрых дипломатов. Вероятно, граф Витте сумел бы убедить монарха, что нельзя ставить на карту судьбу всего государства из-за великодушия, из-за признанных договоров, которым грош цена в столь роковые моменты.