Аполлон Еропкин - Записки члена Государственной думы. Воспоминания. 1905-1928 [litres]

Министром продовольствия Доброармии [350]был Маслов [351], а товарищем его – Салазкин [352], наш рязанец – все знакомые люди. И тем не менее дело не двигалось вперед: настолько дорожили тогда кубанским зерном и для армии, и для населения. Я обивал пороги министерств и кубанских, и Доброармии и везде встречал отказ.

Комбинации с товарообменом также не удавались, главным образом потому, что Крым, помимо вина, фруктов и сластей, ничего не мог предложить в обмен на зерно. Позднее выяснилась возможность доставки из Керчи мануфактуры и из Новороссийска сельскохозяйственных машин и шпагата. На такой обмен Кубань, конечно, пошла бы, но меня уведомили об этом лишь под самый конец, когда крымское правительство доживало последние дни. Насколько небрежно и несерьезно относилось оно к моему поручению, достаточно указать, что министр продовольствия Стевен [353], посетивший Екатеринодар, не сумел меня там разыскать, представителя своего правительства, и уехал, не повидавшись со мной.

Дав мне общее поручение по продовольствию, министерство давало, кроме того, отдельные поручения отдельным лицам, которые действовали помимо меня, на свой риск, и, ничего не добившись, уезжали обратно, ни разу со мной не повидавшись. Так случилось, например, с чиновником особых поручений Троицким, в распоряжении которого, как выяснилось впоследствии, и находилась партия мануфактуры в Керчи, предназначенная к обмену на зерно.

Едва ли я ошибусь, если скажу, что благодаря этой бестолковщине мы и не добились никаких результатов. Можно предполагать, что и сама мануфактура в Керчи в конце концов попала в руки большевиков при занятии ими Крыма и при бегстве Крымского краевого правительства: по крайней мере она как в воду канула.

Не добившись в течение двух месяцев никаких результатов ни на Кубани, ни в районе Доброармии – Ставропольская и Черноморская губернии, – причем я надоедал своими просьбами и кубанскому атаману Филимонову [354], и кубанским министрам, и генералу Драгомирову [355], который ведал гражданской частью при главнокомандующем генерале Деникине, я решил сообщить крымскому правительству, что на получение хлеба с Кубани никаких надежд нет, а что прибегать к нелегальным способам вывоза хлеба я не желаю. Я именно так и формулировал свою телеграмму. Через некоторое время я получил ответ, что мои полномочия на Кубани оканчиваются. Я оказался опять не у дел, без всяких средств к жизни, если не считать каких-нибудь 3000 рублей сбережений, имея на руках совершенно беспомощных Серафиму Константиновну с внучкой.

Большевики в Крыму

Однако судьба меня хранила, и наступили события, которые все перевернули. Почти одновременно с телеграммой, освобождавшей меня от моих обязанностей, получено было известие из вторых рук, что представителем крымского правительства на Кубани назначается В. Ф. Кокошкин [356], брат убитого большевиками-матросами Ф. Кокошкина. Это было хорошим ударом по моему самолюбию: я, живя уже на Кубани и работая для Крыма, не только не удостоился быть назначенным на эту должность, но меня не сочли нужным даже уведомить об этом.

Когда стало известным, что Кокошкин приехал в Екатеринодар, я послал к нему с визитом моего помощника, во-первых, чтобы выйти из неловкого положения двойственности крымского представительства на Кубани и, во-вторых, в интересах моего помощника, которому я посоветовал просить нового представителя оставить его у себя.

Впоследствии оказалось, что Кокошкин, московский адвокат, прекраснейшей души человек, очень простой и очень прямой.

Но при этом обнаружилось все великолепие четы Гор-х: они решили, что моя песня спета, что со мной теперь не стоит церемониться и что их благополучие теперь в Кокошкине. К тому же, раздраженный приставаниями их о крымских миллионах, я решительно заявил, чтобы они эти мысли выкинули из головы. Это было последней каплей, и Гор-ы начали вымещать неудачу своих рухнувших планов на без того уже несчастных Серафиме Константиновне и ребенке, совершенно ни в чем не повинном, ибо Мусе было всего лишь пять лет и она приехала туда, куда ее привезли.

Мой помощник понимал свои обязанности очень своеобразно: ставил самовар, топил печи, подчас готовил обед. Каждое утро он считал себя обязанным часа два ходить по учреждениям, причем жена его, чрезвычайно ревнивая женщина, ждала его на улице. Выходив свои часы, они отправлялись обедать, считая, что трудовой день окончен.

Высмотрев одну пустую сторожку около Соборной церкви, мне удалось ее реквизировать, и нам все завидовали, настолько там было уютно и хорошо.

В это время в Екатеринодаре свирепствовал сыпной тиф. Мы жили около собора, куда ежедневно шли похоронные процессии, но флигель был так изолирован, что опасность заразы была очень малая. В это время на квартире у Серафимы Константиновны заболел тифом ее хозяин, а затем и хозяйка. Конечно, я немедленно перевел ее с Мусей в мою комнату, хотя это меня очень стесняло. Этот переезд окончательно взбесил Гор-х, и они на словах собрались уехать, что, конечно, развязало бы мне руки. С сестрой своей они перестали разговаривать, как будто они были здесь хозяевами, а мы какими-то чужими, непрошеными гостями.

К этому времени подоспели еще и новые обстоятельства: в Екатеринодаре оказалось сразу три представителя крымского правительства по продовольствию – я, затем бывший министр Кабинета Керенского господин Юренев [357]и некто Котович со специальными поручениями от крымской продовольственной управы. Четвертым был еще и мой помощник. Сочетание получалось курьезное: четыре представителя по продовольствию, и ни одного пуда зерна для Крыма.

Чтобы как-нибудь выйти из этого глупого положения, мы решили образовать коллегию, где я был назначен казначеем, ибо деньги-то 5 миллионов рублей были у меня, в моем распоряжении; Котович принял на себя заботы о розыске зерна, а Юренев – дипломатическую часть переговоров с правительством. Помощника своего я втиснул секретарем коллегии, причем оказалось, что он не умеет связать двух слов, и журналы пришлось составлять мне самому. Хорошо, что наша коллегия скоро распалась: на третьем заседании выяснилось, что крымское правительство пало и выехало за границу, а Крым занят большевиками. Появились беженцы из Крыма, которые сообщали противоречивые известия. Случайно встретил инженера С. Н. Чаева [358], который дал точную информацию, что Богданов остался и на днях будет в Екатеринодаре.

Бежал из Ялты брат Серафимы Константиновны полковник Пискорский [359]с дочерью; остановиться совершенно негде, пришлось поместиться на полу в комнате Гор-х.

Тем временем последние все наглели и начали прямо неприлично себя вести. Я решил им объявить, что помощь их мне больше не нужна: он окрысился как волк и озлобился еще больше.