Георгий Демидов - Оранжевый абажур : Три повести о тридцать седьмом

Заключенный Корнев оказался более живучим, чем казался на вид, и более работоспособным физически, чем большинство интеллигентов, осужденных на каторгу. Он погиб только на пятом году своего заключения, угодив под очередное обрушение на колымском руднике «Оловянный». Свое название этот рудник получил от высокой угрюмой сопки, в недрах и на поверхности которой расположились его бесчисленные ходы, траншеи, шахты и «добычные» забои.

Сопка состояла, конечно, не из олова, а из крепчайшего серого гранита, прослоенного местами жилами кварца, в котором и попадались иногда кристаллы минерала касситерита, оловянного камня. Месторождение этого минерала было тут, в сущности, очень бедным, всего один-два килограмма на тонну извлеченной породы. Затраты же взрывчатки, сжатого воздуха и сверхтвердых сплавов, необходимых для сверления скальных пород, рабочей силы и людских жизней — непомерно большими. Условия жизни и труда горнорабочих, в основном, конечно, заключенных, были здесь наитяжелейшими. На пересечении двух каменных хребтов, высоко поднятых над арктической горной пустыней, почти непрерывно дули леденящие ветры. Они не позволяли зацепиться за скалы даже сухим лишайникам, не говоря уж о семенах деревьев, трав и кустарников. Поэтому здесь почти ничего не росло. Безлесье лишало людей топлива и главного строительного материала для бараков. Лес, как и все остальное, приходилось доставлять сюда по петлястой горной трассе, большую часть года закрытой из-за заносов на многочисленных перевалах. Отсюда происходила вечная и острая, даже по лагерным понятиям, нехватка питания. Не было здесь и воды. Зимой ее натапливали из снега, летом привозили из отдаленного ручья, расположенного глубоко внизу. И выдавали по скупой норме, как на парусном корабле. Не хватало даже воздуха, особенно для тех, кто жил в лагере, расположенном на вершине сопки. Как-никак, почти три тысячи метров над уровнем моря! И быть бы ей до начала тридцатых годов безымянной, до скончания века никому не ведомой и безлюдной, кабы не дотошные геологи, дальстро-евские лагеря и соображения военной стратегии. В СССР нет сколько-нибудь богатых и не труднодоступных месторождений олова. А без этого металла, как без стали или алюминия, нет машин. В том числе и военных. В таких случаях соображения экономической рентабельности отходят на второй план, особенно когда основой производства является рабская сила. И уж подавно никакого значения не имели доводы слюнявого гуманизма. Впрочем, вряд ли они даже возникали.

В середине тридцатых на освоение едва ли не единственного тогда в стране месторождения олова были брошены тысячи подневольных рабочих. С тех пор и до поздних послевоенных лет этот поток не прекращался. Получаемую ею рабочую силу сопка непрерывно перемалывала и калечила, возвращая лишь немногих, да и то уже окончательными инвалидами. Разницу поглощала Труба — огромное кладбище заключенных. Оно расположилось в длинном, почти прямом распадке, между двумя бурыми продолговатыми сопками. Направление распадка почти совпадало с направлением господствующих здесь ветров. Воронкообразные расширения на его концах еще более усиливали эти ветры. Отсюда и название — «Труба», так как всё это действительно чем-то напоминало аэродинамическую трубу.

Отдельных могил здесь не копали. Это было слишком расточительно с точки зрения экономии места и взрывчатки. Летом во всю длину распадка в его скальном дне взрывным способом выбивались почти километровые траншеи. Глубиной эти траншеи были, как и надлежит могиле, около двух метров, а по ширине равнялись высоте человеческого роста. Доставленную на кладбище очередную партию «дуба-рей» — так в лагере называются покойники — укладывали на дно траншеи в ряд и заваливали заготовленной на ее бортах щебенкой.

Особенно интенсивным было поступление сюда покойников в годы войны. Тогда и погиб Корнев. В иные зимы возникало опасение, что заготовленных траншей до весны не хватит. Тогда дубарей укладывали в них на бок, иногда даже «валетом». Старались сделать разрывы между рядами, соответствующими смежным дням захоронения, наименьшими. Одно время даже последнего в ряду покойника оставляли незасыпанным до следующего дня. Бог даст этот день, черт — очередную партию мертвецов, которую можно будет уложить точно впритык к предыдущей. Впоследствии, правда, эту практику пришлось прекратить. В одном из бараков лагеря «слабосиловки», расположенного недалеко от лагерного кладбища, — шутили, что это последняя станция на пути доходяг на Трубу, — начали обнаруживать варево с остатками человеческих костей. В то же время, ежедневные поверки показали, что весь списочный состав лагеря налицо. Людоедство, таким образом, исключалось. Оставалось трупоедство. Произведенное расследование быстро установило, что обезумевшие от хронического голода неработающие доходяги, получая четыреста граммов хлеба в день и почти никакого приварка, пробирались на кладбище и отрубали у незасыпанного трупа руку или ногу, обычно со стороны уже заваленного камнями соседа. Маскировать произведенное кощунство теми же камнями или снегом было нетрудно. Работающая на Трубе бригада похоронщиков состояла из той же слабосиловки. Такие едва управлялись с погребением очередной партии покойников, особенно зимой, в обычную здесь пургу. Где уж им было разглядывать захороненных вчера!

Словом, Труба не была чужда того, что называется производственной рационализацией. Но эта рационализация имела свои ограничения. На лагерных кладбищах воспрещается укладывать покойников в могилы больше чем в один слой, а тем более набрасывать их туда навалом. Это противоречило бы гулаговской инструкции по погребению умерших в заключении. Место захоронения каждого из них наносилось на секретный план лагерного кладбища и отмечалось своего рода надгробием и эпитафией. Это был колышек с прибитым к нему куском фанеры величиной с тетрадный лист. Смоченным химическим карандашом — инструкция предусматривала и эту деталь — на фанеру наносилась фамилия, имя, отчество и «установочные данные» покойного. Это, конечно, на случай, если возникнет необходимость проверить действительно ли тут погребен тот самый заключенный, который под соответствующим номером внесен в «архив № 3» — реестр умерших в заключении. Той же цели служила и фанерная бирка, прикрепленная к ноге покойника. Но все это были больше теоретические мудрствования гулаговских генералов, вряд ли когда-нибудь имевшие практическое применение. Тем более что фанерные «эпитафии» сохранялись очень недолго. Чернильные надписи становились размытыми и неразборчивыми от действия дождей в течение первой же весны или осени, после установки «надгробия». В таких же местах, как Труба, эти надписи уничтожались и зимой. Их сдирали, иногда до блеска отполировывая фанеру, острые снежинки, вздымаемые сильнейшими ветрами. Потом этой фанере достаточно было один-два раза набухнуть под дождем, чтобы тот же ветер разметал ее в клочья. Еще через некоторое время исчезали и колышки, отмечавшие могилы погребенных.