Георгий Демидов - Оранжевый абажур : Три повести о тридцать седьмом

А может быть, все-таки все происходящее сейчас только ночной кошмар? И как всегда, когда ужас сновидения достигает своего предела, наступит пробуждение? Но нет! Слишком часто, особенно в свои первые ночи в тюремной камере, Рафаил Львович вызывал у себя иллюзию, что он видит только тягостный, мучительный сон, который вот-вот сменится радостью реальной жизни. Но такую иллюзию ему удавалось внушать себе все реже, и уже довольно давно он совсем утратил эту способность. И пустая, гулкая комната с высоко прорезанными зарешеченными окнами, и этот чтец приговора, напоминающий мрачные карикатуры Гойи, и охрана, держащая за руки изнемогающего от охватившего его смертельного страха подсудимого, — все это было жестокой, хотя и совершенно неправдоподобной, реальностью.

От насмешливого пренебрежения к словам приговора не осталось ничего. Теперь Белокриницкий старался не упустить малейшего смыслового оттенка каждого из них, вслушиваясь даже в интонации, с которыми произносил эти слова председатель суда, и трепеща перед ним.

— …в частности, в тысяча девятьсот тридцать… году подсудимому удалось вызвать длительный простой важнейшего технологического оборудования завода номер… и сорвать своевременную поставку этим заводом наркомату Обороны танков новейшей конструкции…

Слова уже не просто неприятно дребезжали, как вначале, а гремели, подобно камням горного обвала, несущего неотвратимую гибель. И он, Белокриницкий, сам нагромоздил первые из них на вершине горы. Убийцам из НКВД оставалось только столкнуть его на эти камни.

— …на основании вышеизложенного и руководствуясь… статьями… При особо отягчающих вину обстоятельствах, приговорить…

Пружина внутреннего напряжения не выдержала непосильной нагрузки и сломалась. Тело сразу стало пустым и бессильным. Исчезла способность мыслить. Остался только животный ужас перед последними словами приговора, как перед ударом уже занесенного топора. И еще бессильный протест против этих слов, в сущности, уже известных. В обреченном человеке проснулась острая и мучительная жажда жизни, как будто внутри его безвольно обмякшего тела кто-то отчаянно бился и кричал: «Не надо, не надо!»

— …к высшей мере наказания, расстрелу. — Топор опустился. И уже только как лишний удар для вящей верности: — Приговор окончательный и обжалованию не подлежит!

— Осужденный, — голос председателя Коллегии доносился слабо и глухо, как через толстый слой ваты. — Вам предоставляется право сделать суду последнее заявление!

Человек, который теперь уже не стоял, а почти висел на руках своих конвоиров, с усилием поднял голову и беззвучно пошевелил губами. К нему подошел секретарь суда, услужливо поднес осужденному папку, на которой лежал небольшой, уже заполненный бланк, и вложил в бессильно повисшую руку обмакнутое перо. Надо было расписаться в объявлении приговора. Человек невидяще посмотрел на бумагу, вялым движением сомнамбулы царапнул на ней что-то вроде длинной запятой и тут же выронил ручку. Секретарь ловко подхватил ее на лету, но досадливо поморщился. Прокатившись по расписке, перо оставило на бумаге широкий неряшливый след.

— Вы можете сделать суду заявление! — уже с интонациями настойчивости и нетерпения повторил председатель. Здесь пренебрегали главным, что относилось к существу правосудия, но тем ревностнее соблюдали те из его форм, которые, особенно в нынешних условиях, ни к чему не обязывали вершителей неправедного суда.

Осужденный опять поднял голову.

— Это сам я… сам… фоне… — он говорил невнятно и глухо.

И секретарь не разобрал странного слова:

— Говорите яснее, осужденный!

Но тот только посмотрел куда-то сквозь вылощенного протоколиста своим невидящим взглядом и снова уронил голову. Секретарь недоумевающе пожал плечами и вопросительно взглянул в сторону председателя Коллегии. Однако главный судья был уже занят бумагами очередного дела и равнодушно махнул рукой в сторону двери.

Вытаскивая осужденного в слабо освещенный коридор, один из его конвоиров крикнул:

— Расстрел!

— Расстрел! — как эхо отозвался солдат, стоявший у поворота на лестницу.

— Расстрел… — донеслось откуда-то снизу.

Введение этого ритуала, изобретенного где-то в недрах ведомства Ежова и Вышинского, формально оправдывалось тем, что конвой заранее предупреждал таким способом о степени необходимой бдительности и строгости в обращении с осужденным. В действительности это была просто садистская выдумка, долженствующая подчеркнуть перед приговоренными к смерти суровую неизбежность расправы.

Однако осужденный вряд ли слышал эти возгласы. Конвойные уже не вели его, а волокли, как тащат куль. При спуске по лестнице один ботинок разоблаченного и обезвреженного врага народа дробно постукивал по ступеням, другой, плохо зашнурованный самодельной веревочкой, свалился с ноги, и его нес в свободной руке один из конвойных. Они миновали дверь полуподвального этажа, из которого четверть часа назад вывели этого человека, и потащили его куда-то ниже. Там уже предупредительно лязгали тяжелые засовы на железной двери. Отделение смертников, размещавшееся в подземном коридоре внутренней тюрьмы, было готово принять свое очередное пополнение.

1964

Ирина расписывала прозрачными водяными красками самодельный абажур золотисто-желтого крепдешина, копируя картинки из книжки сказок Чуковского. Рисовала она хорошо.

— Мам, а это кто?

— Я же сказала, Оленька, крокодил.

— Кьёкодил?

На самодельном коврике над детской кроваткой бодались упрямые козлики. С фотографических портретов в натуральную величину таращили глаза Олины приятели. Оригиналы присутствовали тут же: кот, сидя чуть в сторонке, снисходительно прищурившись, наблюдал за работой Ирины, боксер морщил с порога сердитую, курносую морду. Вход в детскую ему был воспрещен.

Из взрослых предметов, кроме стула, здесь находилась только узенькая девическая кровать Ирины. Но и она была застлана смешным лоскутным одеялом. А небольшой старинный гобелен на стене изображал пушистого котенка, лапку которого защемил клешней длинноусый черный рак, сидящий в корзинке, куда сунулся любопытный малыш.

Старинные часы в соседней комнате гулко и переливчато пробили один удар. Это означало половину восьмого. Ирина заторопилась, заканчивая раскраску. Алексей час назад позвонил из института и предупредил, что сегодня вернется с работы рано, в восемь часов. Она вздохнула. На его языке это называется — рано!

Лепет и бесконечные вопросы дочки Ирина слушала рассеянно и отвечала невпопад. Минутный разговор по телефону пробудил в ней то состояние тревоги, в котором она находилась теперь почти постоянно, хотя боролась с ним и скрывала от мужа. На вопрос о причине его чрезмерной усталости Алексей ответил не сразу, а после тяжелой паузы: «Об этом потом… расскажу дома…»