Георгий Демидов - Оранжевый абажур : Три повести о тридцать седьмом

Уже больше трех лет, как они муж и жена. Безнадежный старый холостяк, профессор Трубников, руководитель большого научного отдела в крупнейшем научно-исследовательском институте и молодая переводчица-референт того же института. Ирина Николаевна моложе Алексея Дмитриевича на пятнадцать лет. Живая и веселая, она — прямая противоположность хмурому и внешне необщительному мужу. Многие до сих пор считают, что, несмотря на переход к семейной жизни, Трубникова по-прежнему интересуют только книги, работа в лаборатории и машины. Но мало кто знал, что неизрасходованный до сих пор запас суровой доброты и нежности в этом человеке почти безраздельно достался его жене и дочери.

Что же случилось там, в институте, отчего у Алексея изменился голос? В физико-техническом происходило теперь то же, что и всюду — арестовывали людей. Если человек не являлся утром на работу, сотрудники молча переглядывались, кто-нибудь спускался в вестибюль и украдкой смотрел на табельную доску. Если жетон был на месте — не исключалась болезнь и другие житейские причины неявки. Но если исчезал и жетон, никаких разговоров и расспросов об этом человеке быть не могло.

Последняя волна арестов прокатилась по институту месяц назад. Тогда в одну ночь исчезли все ученые-немцы, бежавшие в СССР из гитлеровской Германии. Года три как эти ученые приняли советское подданство. В институте тогда устраивались торжественные вечера, им подносили подарки, адреса и цветы. Все иммигранты получили хорошие квартиры и условия для научной работы. А теперь арестовали даже их жен. Даже ту, русскую, которая вышла замуж за одного из немцев уже здесь года два назад.

Обычная внутренняя дисциплина помогла Ирине закончить абажур и даже показать Оленьке как светятся картинки, когда внутри горит лампочка. Для этого пришлось перевернуть колпачок и поднести его к висячей лампе снизу. Картинки были видны вверх ногами, но и так они привели девочку в восторг. Она радостно прыгала, выкрикивая: «Кьёкодил, кьёкодил…»

Ирина собирала на кухне ужин, когда на короткий звонок в переднюю помчались наперегонки Оля и боксер. Рослый, широкоплечий и чуть сутулый Алексей Дмитриевич казался осунувшимся и больным. Он отстранил собаку, почти машинально приласкал девочку, лепетавшую что-то про крокодила, и устало опустился в кресло, стоявшее в передней.

— Сегодня ночью арестован Николай Кириллович. — Голос звучал хрипло, как у простуженного.

Николай Кириллович Ефремов — директор их института, академик, близкий и старинный друг Трубникова.

— Но как же?.. — Несмотря на смутное и не высказываемое вслух ожидание этого ареста, известие было тяжелым ударом и для Ирины, но ее изумление относилось к другому: она была в институте до конца рабочего дня, но ничего не слышала о том, что директор взят.

Это объяснялось просто. Было известно, что Ефремов должен выехать ночным поездом на несколько дней в Москву. Провожать себя на вокзал Николай Кириллович никогда не позволял, и все думали, что он уехал. Действительную причину отсутствия Ефремова кроме спецчасти знал, вероятно, только Вайсберг — секретарь партийной организации института, с лица которого весь день не сходило выражение плохо скрываемого торжества.

Вайсберг был вечный аспирант, выдвинутый несколько лет назад в аспирантуру по комсомольской линии. В бытность студентом электротехнического института он входил в состав вузовского треугольника. Это дало ему возможность не отягощать себя даже тем анекдотическим минимумом знаний, которым могли обеспечить тогдашние дальтон-планы [11] Дальтон-план — система, при которой учащимся предоставлялась свобода в использовании учебного времени, название получила от г. Долтон (Dalton) в США. В 20-е годы эта система использвалась в СССР под названием бригадного метода. и бригадные методы обучения.

Из райкома партии и даже горкома не раз намекали руководителям ФТИ, что подход к оценке формальных данных, необходимых для присвоения ученой степени руководящему партийному работнику, не может быть таким же, как и для других ее соискателей. Но невежество Вайсберга выходило за все границы, и он уже два раза провалился на защите кандидатской диссертации.

Мелкий и неумный человек, Вайсберг считал главной причиной своих неудач засилье в институте чуждых элементов. Коньком объединившихся вокруг партийного секретаря невежественных карьеристов и бездарных тупиц теперь стала бдительность.

— А когда же ты узнал о… Николае Кирилловиче?

Трубникову позвонила жена Ефремова. Около шести вечера и с уличного автомата. Целый день не решалась это сделать — боялась, что телефонный разговор подслушают и она может навлечь на своих друзей обвинение в сочувствии к арестованному. «Конспирантка…» — криво усмехнулся Алексей Дмитриевич.

Ирина встала:

— Я схожу к Марье Васильевне.

— Не надо. Я только что от нее.

В квартире Ефремовых разгром. Пол в кабинете Николая Кирилловича сплошь устлан его книгами и бумагами. Ящики и шкафы выпотрошены. Мария Васильевна рассказывая, что произошло ночью, все время извинялась, что не прибрано. Домработницы они не держат, а сама она с раннего утра отправилась в областное управление НКВД. Долго сидела в очереди к дежурному по Управлению, но очень довольна его приемом. Любезный человек, культурный и вежливый. Сказал, что если Ефремова уверена в невиновности своего мужа, то ей и беспокоиться нечего. Он вернется, как только недоразумение выяснится. На вопрос о передаче ответил, что тюрьма передач не принимает, так как обеспечивает арестованных, решительно всем необходимым. Но деньги, до пятидесяти рублей, она перевести мужу может. Это на папиросы, зубной порошок и тому подобную мелочь, которую арестованные приобретают в тюремной лавке.

Сообщение о лавке подействовало на старушку особенно успокоительно. Она сразу же узнала, где и как переводятся деньги в тюрьму НКВД, и уже сделала это. Мария Васильевна всегда была недалекой, но удивительно деловой и расторопной женщиной.

— А как Николай Кириллович?

— А он, по словам жены, был очень испуган, подавлен и растерян. Во время обыска имел вид обреченного и уходил как на казнь. Сказал в дверях: «Прощай, Маша. Не поминай лихом». Но Марья Васильевна даже не заплакала. Считает все происшедшее каким-то недоразумением, которое непременно и скоро выяснится. Особенно убедил ее в этом разговор с дежурным офицером.

— А может быть, оно и в самом деле так?

Трубников покачал головой. Это можно было бы предполагать, будь арест Ефремова единичным или хотя бы редким явлением. Но аресты теперь носят массовый характер. Их лавина катится, непрерывно наращиваясь, уже много месяцев. Такие действия не могут быть результатом недоразумения или ошибки. Против подобного допущения говорит и та закономерность, которая, хотя и смутно, улавливается в действиях НКВД. Эта закономерность, правда, не только ничего не объясняет, но делает политику репрессий совершенно непонятной, если пытаться определить ее конечную цель. Ведь хватают, как правило, самых ценных и нужных стране людей. Вот и в их институте почти все арестованные — талантливые и эрудированные ученые и инженеры. Напрашивается нелепый, но несомненный пока вывод — деловая ценность и есть тот главный признак, по которому отбираются жертвы НКВД. Есть и другие признаки, менее общие. Например, социальная или национальная принадлежность. В этих случаях критерий деловой ценности выражен менее отчетливо, но все равно почти всегда он проявляется. Не было заурядных работников ни среди немцев, которых в их институте не осталось ни одного, ни среди людей чуждого социального происхождения, из небольшого числа которых сегодня на свободе один только он, Трубников.