Георгий Демидов - Оранжевый абажур : Три повести о тридцать седьмом

Но он не хочет думать об этом. Куда лучше вернуться к своей картинной галерее на стенах карцера, которая всегда к его услугам. Часто, даже больше, чем нужно. Многочисленные образы в ржавых пятнах были способны надоесть, утомить, стать источником назойливого кошмара.

Тогда нужно смотреть на тоже ржавый, но совершенно пустой прямоугольник железной двери. Такой способ усмирения разбушевавшейся фантазии надежнее, чем просто закрыть глаза. Этот прямоугольник да еще ржавый чугунный цилиндр параши в углу — единственные здесь устойчивые геометрические фигуры. Только они напоминают об объективности формы вообще. Все остальное в этом погребе — непостоянно, зыбко и неотделимо от больной и измученной человеческой психики.

Среди изображений на стенах, отдельно от других, совершенно особой жизнью живет портрет Льва Толстого, великого писателя земли Русской. Он расположился под маленьким, проделанным почти под самым потолком и в сущности бесполезным оконцем. Кроме частой, толстой решетки это оконце закрывает снаружи даже не козырек, а глухой железный колпак.

По бурой рубахе Льва Николаевича раскинулась серая борода. Угадывается поясок с засунутыми под него руками. Насупленные под седыми бровями глаза глядят сурово и укоризненно. Почему так строг Лев Николаевич? Разве он, Трубников, и все ему подобные труженики науки виноваты, что зла в мире так много и становится все больше? Они преданно и честно работали на благо науки, а значит и на общее благо…

Алексей Дмитриевич и гениальный чудак продолжали давно начатый неторопливый спор. Им обоим спешить было некуда. Один был узником, другой — лишь тенью.

— Виноваты, — отвечал Писатель. — Разве не был я прав, утверждая, что в прогрессе науки и техники нет избавления от зол, гнетущих Человечество. Наоборот. Они постоянно вооружают это зло, непрерывно его усиливают. Разве все чудеса вашей науки сделали жизнь людей и их самих лучше? Разве не на истребление и угнетение людей направляются они прежде всего?

Ученый возражал, что злоупотребление наукой происходит не по ее вине. Металлы, например, полезность которых не станет отрицать и Лев Николаевич, Человечество обратило, прежде всего, на изготовление оружия. Прогресса науки нельзя задержать, как и прогресса самой жизни. Наука — неотъемлемая часть развития человеческого Общества, присущая ему органически.

— Люди должны понять, — продолжал Толстой, — что рост знаний бесконечно опережает их духовное развитие. По недомыслию используя эти знания для совершенствования средств истребления и разрушения, они рискуют уничтожить даже то немногое, действительно полезное, чего добились за многие тысячелетия. Чем ярче пламя факела в руках пьяного дикаря или сумасшедшего, тем оно опаснее.

— Но почему Человечество всегда должно оставаться пьяным дикарем? — хотел возразить Алексей Дмитриевич. — Оно может и обязательно излечится от извечных недугов национального, классового и личного эгоизма. И тогда все производительные силы, в том числе и силы науки, пойдут ему только на пользу. — Но он вспомнил, что люди, являющиеся воинствующими сторонниками именно такого взгляда на развитие Человечества, на практике творят зло, которое ничем нельзя не только оправдать, но и объяснить. И что сам он — одна из бесчисленных жертв этих людей.

А Писатель продолжал:

— Для познания радости бытия и величия Природы человеку нужен минимум жизненных благ и совсем не нужна наука. И сколько бы камешков ни достал человек со дна океана истины, все равно этот океан, такой же безбрежный и непонятный, будет расстилаться перед его взором вечно.

И снова Алексей Дмитриевич мог бы возразить, что наука не ставит своей целью абсолютное познание, которое невозможно, да и не нужно. Ее обязанность — познание Мира до наивысшего возможного в данное время предела. И хотя с расширением этого предела еще быстрее расширяется и область непознанного, это должно не угнетать, а радовать людей. Разве может огорчить неисчерпаемость реки как источника живительной влаги тех, кто живет на ее берегах?

Но спор утомил Трубникова. Он сделал усилие, и борода Толстого превратилась в серый тусклый водопад в угрюмом ущелье среди бурых скал.

В двери с лязгом открылось оконце. «Получай!» — сказал надзиратель. Алексей Дмитриевич с трудом поднялся и проковылял к кормушке. Небольшой кусок плотного, тяжелого хлеба почти утонул в его ладони. Другой рукой он осторожно принял жестяную кружку с водой и сразу же поднес ее к губам. Но напряжением воли тут же заставил себя ее опустить, стараясь не расплескать — рука сильно дрожала; понес воду к своей каменной кровати.

Мучила жажда, причиной которой было голодание и нервное истощение. Тусклый блеск воды в лужах и звон ее капель постоянно напоминали о жажде, усиливая ее. Но пить воду из стен было нельзя — она отдавала тухлятиной.

Трубников поставил кружку на край плиты, сел рядом и начал свой единственный за сутки прием пищи. Он отламывал крохотный кусочек хлеба, осторожно проталкивал его в разбитый рот и запивал маленьким глотком воды, держа кружку обеими руками. На стене опять появился Толстой. Старик держал руки за опояской и хмуро думал свою вековечную думу. В разговор он не вступал. Его собеседник был занят.

Чтобы не сбиться со счета времени — это казалось почему-то очень важным, — Трубников придумал способ отметки дней. Параша примыкалась к стене толстой цепью с замком. Трением звеньев о цемент стены он очистил их с одной стороны по числу дней, которые провел здесь, и делал это теперь каждое утро. Со стороны замка зачистки успели снова заржаветь, но последняя, девятая, сделанная сегодня, еще только начала подергиваться ржавым налетом.

Днем сегодня приходил фельдшер. Парень с красной физиономией и тремя треугольничками в петлицах под грязноватым белым халатом. Сменил марлю под повязкой, но грязный окровавленный бинт оставил прежний. Осмотрел йодного цвета кровоподтеки на груди и боках и, кажется, ухмыльнулся. Затем приставил к груди стетоскоп и сказал: «Здехни!» Это, видимо, здешняя шутка. Пока фельдшер осматривал заключенного, дверь карцера оставалась открытой, и на ее пороге стоял надзиратель.

А голодание делало свое дело. Мысли становились все более вялыми и медленными. Обессилилось и воображение. Большая часть пятен на стене стала теперь просто пятнами. Остался только водяной портрет Толстого. Но споров с ним Алексей Дмитриевич уже не вел. Трудно было различить, где говорит Писатель и что думает он сам. Так было и сейчас. Чьими были эти медленные, тягучие и печальные мысли — его ли или доброго великого и все же наивного чудака-философа?

«Разве изменились застенки со времен византийских императоров? И разве бетон лучше известняка или гранита? И не прежними ли остались потемки и сырость казематов? И что изменилось в практике тиранического правления за многие тысячелетия? Во времена Торквемады людей под пыткой заставляли клеветать на себя и потом сжигали на кострах во имя милосердного бога. Но следователи и судьи инквизиции все же верили в этого бога, хотя, вероятно, даже не замечали его злобности и лицемерия. А во что верят насильники из всемогущей полиции социалистического государства?»