Георгий Демидов - Оранжевый абажур : Три повести о тридцать седьмом

— Сменили кукушку на ястреба, — сказал этот сотрудник Трубникову, садясь рядом с ним. — Полюбуйтесь переводом из «Архив фюр электротехник». Например, это: «Черезземельное сопротивление». Хороша переводчица!

Алексей Дмитриевич улыбнулся и искоса взглянул на библиотекаршу. Она стояла, обернувшись к застекленной книжной полке, и украдкой вытирала слезы. Его веселость сменилась сочувствием.

Через несколько минут он подошел к ее столику и протянул руку:

— Трубников.

Она встала и ответила на рукопожатие:

— Ирина.

— А дальше?

— Николаевна. Но это слишком пышно для меня, Алексей Дмитриевич.

Она знает, как его зовут. Каким образом?

Это просто. Проработав здесь хотя бы несколько дней, нельзя не узнать, что есть в институте такой важный и знаменитый профессор Трубников, которого зовут Алексеем Дмитриевичем. Только она представляла его себе совсем не таким.

— А каким же?

Ирина с видом озорного мальчишки взглянула в сторону сердитого ученого, сидевшего к ним спиной, сделала постное лицо и показала руками пышную, окладистую бороду. Алексей Дмитриевич невольно опять улыбнулся. Она только что плакала! Что это? Легкомыслие или удивительная живость характера?

— Вот что, — сказал он негромко, — не «черезземельное сопротивление», а «сопротивление заземления». Вам надо знать научную и техническую терминологию.

И опять ее выразительное лицо опечалилось.

— Да, — Ирина вздохнула, — боюсь, что из-за этой терминологии я проработаю здесь только до конца испытательного срока. А затем меня уволят как профессионально несоответствующую. Я неплохо знаю языки, но никогда прежде не делала технических переводов… — Она кусала губы, стараясь не заплакать.

Теперь сочувствие к ней было до странности глубоким и активным.

— Я помогу вам, — сказал Алексей Дмитриевич неожиданно для самого себя.

Так началось это знакомство, которое уже через три месяца привело к изменению строя жизни немолодого ученого.

Когда-то в юности Алеша Трубников дал зарок целиком посвятить себя науке. И чтобы служение ей навсегда осталось безраздельным, никогда не обзаводиться семьей. Тогда, конечно, это было проявлением мальчишеского энтузиазма и стремления к подвижничеству. Но и в зрелом возрасте Трубников нередко убеждался, что такой принцип не лишен действительного основания — при всей своей социальной неприемлемости. Очень многие научные работники, отдавшие поначалу все свое время, помыслы и стремления избранной науке, женившись, превращались в преданных мужей и заботливых папаш, которых вечно ждет семья и поглощают заботы о ней.

Но Ирина не только не помешала ему, но и стала незаменимым помощником в работе. Она была одной из тех редких женщин, которые, сами обладая ярко выраженной индивидуальностью, талантливостью и работоспособностью, умеют как бы растворить свою жизнь в жизни любимого человека. Она жила его интересами, его удачами и разочарованиями. И подчиняла этим интересам свои, далеко не всегда совпадавшие с тем замкнутым и однообразным характером семейного быта, тон которому с подсознательным эгоизмом задавал он. Теперь, вспоминая и анализируя многие мелочи из прошлого, Алексей Дмитриевич понимал, что давалось это ей не всегда легко.

Воспоминания о прошлом имели одну особенность. Все, что происходило до ареста, казалось лишенным ретроспективы, как бы лежащим в одной плоскости. Получалось так, вероятно, потому, что его сознание уже делило жизнь на «до» и «после» ареста. И всё, что было «до», казалось уходящим в бесконечность. Тепло воспоминаний неизбежно сменялось холодом и безнадежностью действительности. Проснувшаяся боль и сырая мгла мокрого бетонного мешка гасили свет дорогих образов, вытесняя их.

Чтобы не сбиваться на мрачные мысли, Алексей Дмитриевич пытался поначалу загрузить рассудок отвлеченными теоретическими размышлениями. Прежде от них трудно было избавиться. Он сбивался на них со всех других мыслей, подчас даже во время обычного разговора. Но теперь мозг почти мгновенно утомлялся даже от незначительного усилия, как бы тупел. К тому же здесь не было необходимых в таких случаях справочников и пособий. Не на чем и нечем было даже нацарапать формулу.

Выручала проявившаяся здесь и постепенно обострившаяся способность к созданию образов, чего Трубников не замечал в себе раньше. Это была игра, которой часто развлекаются досужие люди, наблюдая за кучевыми облаками и строя из них замки, горы и всевозможные чудища. Здесь же материалом для творчества, вернее, канвой для него служили ржавые пятна на стенах, освещенные тусклым светом лампочки, лепившейся под самым потолком и забранной под ржавый решетчатый колпак.

Начало этому фантазированию положили бредовые видения первых двух суток в карцере. Тогда эти видения часто путались с явью. Они накладывались на явь, дробились и смещались во времени и пространстве. В состоянии такого полубреда и создавались сюжеты, которые впоследствии либо оставались совершенно устойчивыми, либо, если и менялись, то в пределах ограниченной темы. К устойчивым относился вон тот «водяной». Бурое чудище вылезало из серого озера, в воду которого ниспадали прямые космы — потеки его бурой бороды. Примером изображений второго рода были фантастические всадники: кузнец Вакула на черте, ведьма не метле, Хома Брут на ведьме. Эти видения по-разному варьировались и сменяли друг друга, но мотив коня и всадника всегда сохранялся.

Были и традиционные, облачные сюжеты: замки, пейзажи, горы. Большая часть этих изображений менялась произвольно. Но и среди них попадались упрямые, погасить или изменить которые было нелегко. Для этого требовались значительные усилия воображения и воли.

Драгоценным предметом, во много раз ослабившим пытку мокрым карцером, было пальто. Оно оказалось здесь, вероятно, одновременно со своим хозяином. Это могло произойти только по специальному приказу следственного отдела. Лишение не только пальто, но и верхней одежды было одним из обязательных правил содержания в карцерах. И воды здесь было сейчас меньше, чем обычно. По рассказу бывшего белогвардейского офицера, долгоносика, попавшего сюда за то, что он обозвал своего следователя сопляком и щенком, вода покрывает поверхность пола сплошь, оставляя непогруженными только островки-кровати. Значит, кто-то заботится о сохранении жизни подпытошного. Так бы его называли во времена Московской Руси, когда лицемерных условностей было меньше. Трубников усмехнулся распухшими губами. Ему, конечно, еще предстоят вызовы, беседы со следователями, вымогательства и пытки.

Но обо всем этом он думал теперь почти равнодушно. Чем могут его запугать сейчас? У него нет больше ни реальной связи с прошлым, ни будущего. А настоящее — безразлично. Решительное «нет» на допросах — вот все, что он может предложить своим палачам-вымогателям.