Георгий Демидов - Оранжевый абажур : Три повести о тридцать седьмом

Трубников лежал на своем мокром бетонном топчане. В коридоре по-обычному длинно прозвенел звонок отбоя. Неожиданно открылась кормушка. «Собирайся на выход!» — сказал надзиратель и сразу же распахнул дверь. В коридоре за ним стоял выводной.

Алексей Дмитриевич брел, припадая на левую ногу. Неужели его опять встретит этот мальчишка с мордочкой хорька? Трубников старался припомнить, насколько сильно он хватил его стулом и вероятно ли, чтобы этот следователь мог опять приступить к своим многотрудным обязанностям? Но, как и всегда, было очень трудно вспомнить, что происходило после появления в голове красного тумана. Вот разве что уж очень легким, почти невесомым показался ему стул. И что его ножка отлетела при ударе о голову следователя, хотя он бил рамой сидения. Вероятно, в нее попала пуля из следовательского пистолета. Впрочем, из разговоров более опытных сокамерников Трубников уже знал, что после решительной неудачи при попытке добиться от арестованного нужных показаний, а тем более — после скандала с ним, следователя обычно меняют. Меняют, как правило, и методы следствия. Говоря попросту — способы выбивания показаний.

Но всё это сейчас было ему безразлично, как будто касалось не его, а кого-то постороннего. Ни страха, ни ненависти Алексей Дмитриевич почти не испытывал. Было только чувство сожаления, что сейчас он уже не сможет повторить подобную гневную вспышку, даже если подвергнется новым оскорблениям. Теперь Трубников воспринимал это как проявление слабости, хотя прежде всю жизнь тяготился своей склонностью к срывам. И именно ее считал недостойной слабостью, едва ли не врожденной болезнью нервов. Но болезнь и голод, кажется, обуздали врожденную склонность к буйству.

На это, конечно, и рассчитывают его палачи. По-видимому, он им настоятельно необходим для дачи показаний, и притом непременно собственноручных. И пока что нельзя допустить, чтоб он умер. От фетишизации личных признаний обвиняемых несло средневековым юридическим догматизмом. Без такого признания инквизиционный суд не мог отправить на костер еретика или ведьму. Виновность замученных во время пыток считалась не установленной. Но в двадцатом веке всё это было чуждо здоровой логике, казалось чудовищным анахронизмом.

Да, теперь вряд ли он взорвется, как в прошлый раз. Но физическая слабость не означает еще моральной податливости. О том, что от его стойкости зависит его собственное уважение к самому себе, жизнь и свобода многих друзей и товарищей, свобода жены, судьба дочери, он помнит, помнит…

Конвоир не понукал арестованного. Он даже позволил ему на лестнице держаться иногда за перила, обвязанные веревками для крепления сетки. Они миновали этаж, в который его ввели в прошлый раз. Значит, кабинет, во всяком случае, будет не тот. Это подтвердил и номер на двери, которую толкнул конвоир после разрешения войти.

За столом сидел немолодой уже человек в штатском. Он не изображал никакой особой занятости и сразу же оказал: «Садитесь!» Лицо следователя казалось умным и совсем не злым. И только взгляд был неприятен из-за избытка какой-то особой, профессиональной пристальности.

— Трубников Алексей Дмитриевич, если не ошибаюсь? — Таким тоном мог обратиться к посетителю вежливый хозяин любого служебного кабинета.

— Да. — Алексей Дмитриевич неожиданно почувствовал удовольствие от того, что он находится в сухой и светлой комнате, сидит на стуле и имеет возможность разговаривать с другим человеком. А вежливый тон и почти участливый взгляд этого человека вызывали к нему чувство невольной благодарности и расположения. Но Алексей Дмитриевич тут же спохватился. Похоже, к нему приставлен редкий в нынешнем НКВД тип следователя. Значит, надо быть особенно осторожным.

А тот, задавая вопросы в прежнем корректном тоне, заполнял формальную часть допросного бланка. Всё, видимо, начиналось с нуля.

Покончив с писаниной, следователь отложил ручку, выпрямился в кресле и сочувственным взглядом оглядел Трубникова.

— Плохо вам пришлось, — сказал он. — Но, согласитесь, что и вы вели себя не совсем как подобает арестованному на следствии.

Алексей Дмитриевич шевельнулся и только тут заметил, что стул прикреплен к полу. Он почувствован что-то похожее на веселость и промолчал.

— Надеюсь, Алексей Дмитриевич, — продолжал интеллигентный энкавэдэшник, — вы поразмыслили там у себя, — он чуть кивнул головой в сторону коридора, — о бесполезности сопротивления нам.

В последних словах и тоне, которым они были произнесены, Трубникову послышалось палаческое хвастовство. Уже с некоторым раздражением он ответил:

— Мне не над чем было размышлять. Я невиновен.

— Значит, вы отрицаете свою принадлежность к контрреволюционной организации, действовавшей в вашем институте?

— Один раз я уже ответил на этот вопрос, и достаточно ясно. Я не верю в существование подобной организации.

— Так… — следователь рылся в каких-то папках. — А в каких отношениях вы находились с Ефремовым, бывшим директором института?

— В самых дружеских.

— И как давно?

— С ранней молодости. Я его ученик.

— А с профессором Гюнтером?

— Также. Мы знакомы с ним со времени моего обучения в Высшей школе в Германии.

— Так вот. Эти ваши друзья показывают, что в физико-техническом институте действовала вредительская и шпионская группа, в состав которой входили вы. Надеюсь, вы не будете утверждать, что они делают это по ошибке или из злобных побуждений к вам лично?

— Я утверждаю, что вы меня провоцируете. Почему я должен вам верить?

— Вам знаком этот почерк? — Следователь перелистывал многостраничную рукопись, держа ее перед глазами Трубникова, но не выпуская из рук. Это был почерк Ефремова. Сомнений быть не могло, хотя строчки были неровными, неряшливыми и нервными. Но, может быть, в показаниях Николая Кирилловича написано совсем не то, что утверждал этот провокатор? Следователь не стал дожидаться требования дать проверить написанное.

— Слушайте, — читал он выдержки из показаний: — «…остался в революционном Петрограде для организации контрреволюционных группировок из студентов и распространения среди них неверия в способность рабочего класса восстановить хозяйство и культуру России…» — Наткнувшись на злое недоверие в глазах Трубникова, следователь повернул к нему страницу. — Можете убедиться. Я не отступаю от текста.

Да, всё было правильно. Ефремов писал именно так. Алексей Дмитриевич почувствовал тоскливое ощущение полного бессилия перед чем-то страшным, еще более злым и могущественным, чем он представлял себе это до сих пор.

«…В первые годы Советской власти всеми средствами мешал развитию науки в своей области, пользуясь доверием к себе, как к лояльному специалисту. Закупал за границей устаревшее и негодное оборудование для научно-исследовательских лабораторий и промышленных установок… Мешал росту отечественных научных и инженерных кадров и привлекал из-за границы иностранных специалистов и белоэмигрантов с целью увеличить численность враждебно настроенных элементов в среде технической интеллигенции. Впоследствии из этих же элементов вербовал вредителей и шпионов…»