Ирина Измайлова - Собор. Роман о петербургском зодчем [litres]

– Я сказал бы вам, ваше величество, что не пристало грозить дворянину виселицей, да мне вовремя вспомнилось, что я в России!

Произнеся это, он понял, что терять ему уже нечего. Вихрь безумных ощущений пронесся и погас в воспаленном сознании: «Господи, только бы и в самом деле не повесил! Он же может… Нет, пускай сошлет, выгонит, все что угодно… А собор?! Значит, мне его не достроить?! Да не повесит он меня, черт возьми, не тот век! А в Сибирь загнать может… Все погибло!»

Расширенными глазами архитектор посмотрел в лицо императора и остолбенел: глаза Николая тоже расширились, но из их холодной бледной глубины вместо злобы волною поднимался дикий всепоглощающий ужас…

Он отшатнулся, будто перед собою вдруг увидел призрак. Его губы дрогнули, и он выдохнул:

– Вы… Не в своем уме!

Затем, круто повернувшись, император отошел, скорее отбежал к своему столу и, опершись на него обеими руками, замер. Огюст видел только его спину, прямую, твердую, как ствол сухого дерева.

Несколько секунд, а может быть, минуту или две длилось неподвижное молчание. Архитектор чувствовал, что пол уходит у него из-под ног, и нечеловеческим усилием заставлял себя прогонять дурноту. Пот в эти мгновения залил все его лицо и обильно стекал за воротник мундира.

И вдруг Николай расхохотался. Он хохотал все громче, и в его отрывистом смехе, которого прежде архитектору и не приходилось слышать, было больше металла, чем в его голосе. Так как, смеясь, царь продолжал стоять спиной к Монферрану и тот не видел его лица, ему показалось, что смех этот прервется сейчас новым приступом неудержимой уже ярости.

Император обернулся, продолжая хохотать, и Огюст увидел веселые насмешливые искорки в его серых глазах. Оторвавшись от стола, Николай опять подошел к архитектору и спокойно опустил на плечо ему свою тяжелую руку.

– Ну-с, мсье, мы договорились Бог знает до чего! Вы не находите?

У Огюста не было сил отвечать, он молчал, стараясь не размыкать рта, чтобы дрожание губ его не выдало.

– Ну и характер у вас! – продолжал говорить Николай, и в тоне его внезапно прозвучали примирительные нотки. – За это, видно, я вас и люблю… Хотя так, как нынче вы со мною говорили, с императорами не разговаривают. Да! Что же касается дознания моей комиссии…

Он снял с плеча Огюста руку и, отойдя к столу, взял с него бумаги. Его лицо снова стало бесстрастно.

– Так вот, комиссия установила, что дворец загорелся из-за того, что в одной из каменных стенок, рядом с которой была поставлена деревянная, не был заложен печной душник. Жар от него высушил дерево, и в один прекрасный миг оно само загорелось. На ваших чертежах, мсье, предусмотрено заложение душника кирпичами, так что вы действительно совершенно неповинны в пожаре [50]. Впрочем, я в этом и не сомневался, зная ваши таланты и усердие к работе.

Теперь уже не только пол комнаты, но и стены, и потолок ее стали кружиться вокруг Огюста, грозя лишить его равновесия и опрокинуть, бросить ничком на желто-зеленый узорчатый ковер. Дрожь из кончиков пальцев стала подниматься к его плечам, и наконец дрогнули его губы. Николай заметил это.

– Да полно же вам! – произнес он с легкой улыбкой. – На что вы так рассердились? Меня смутило ваше письмо, и я хотел убедиться, что вы сами в себе уверены, ведь это немаловажно, не правда ли? За усердие, за службу я вам благодарен. Желаете ли принять участие в восстановлении дворца?

– Н-нет! – вырвалось у Монферрана, хотя следовало бы для вида помолчать и подумать.

– Отчего же? – несколько настороженно спросил Николай.

Огюст собрал последние силы и ответил:

– Государь… После того, что произошло, после того, что сейчас я узнал от вашего величества… Если бы вновь я стал работать в таком месте, я бы почитал своим долгом лично следить за всеми работами, чтобы не допустить уже никакой оплошности производителей работ… А у меня сейчас самое важное происходит на строительстве Исаакиевской церкви, много и другой работы, и я… не смогу…

– Знаю, знаю. – Николай опять улыбнулся. – Вы правы, конечно же. Пусть этим займутся другие, пусть они же и отвечают за то, что сделают.

Он опять прошелся по кабинету и остановился. Его лицо снова было совершенно непроницаемо.

– Ну вот, мсье, а теперь ступайте.

Кланяясь, Огюст заметил, что головокружение прошло, но в ногах его и во всем теле появилась вдруг немыслимая слабость.

Он вышел из кабинета. В приемной, благо там не было даже дежурного офицера, достал платок и поспешно вытер лицо и шею, тщательно поправил шелковый шарф, выпрямил воротник мундира, спрятал платок и почти бегом выскочил в коридор. Как он прошел его, как спускался по лестнице, как и у кого взял свою шубу, он уже не мог потом вспомнить. Его начало трясти, будто в лихорадке, перед глазами прыгали какие-то красно-лиловые чертики.

«Играл со мной, будто кошка с мышью, водил на привязи, пугал, а сам-то знал, что я ни при чем! – в ярости думал архитектор, выскакивая опрометью из дворца и тотчас оступаясь на гладком утоптанном снегу. – Так унизить! Господи, что за мерзость… „Вздернуть мало“! Вздерни, изволь!»

– Август Августович, куда вы? Что случилось? – Рядом с собою он услышал тревожный возглас Алексея и остановился, только тут сообразив, что проскочил мимо своей кареты.

– Что с вами? – испуганно заглядывая ему в лицо, спрашивал Алеша.

– Ничего. – Огюст, обернувшись, постарался улыбнуться управляющему. – Решительно ничего. Все обошлось, слава Богу.

Алексей перекрестился. Лицо его тоже было в поту, губы подрагивали, и Огюст понял, что, ожидая его, верный слуга переживал настоящие муки ада. Это сочувствие к нему, этот страх за него, эта любовь успокоили архитектора. Он подумал об Элизе, которая там, дома, еще не знает, чем все кончилось, вспомнил, как, уходя, малодушно показал ей свой страх…

Ему стало неловко и досадно, и он со всей поспешностью вскочил в карету.

– Домой, домой, быстрее домой!

Об его разговоре с императором никто и нигде не узнал. Никаких сплетен по этому поводу не последовало, и вскоре в Петербурге заговорили о том, что, как всегда, Монферран вышел сухим из воды и любовь его величества в который уже раз помогла ему.

Восстановлением дворца занялись Стасов и молодой, но уже очень известный архитектор Александр Брюллов. Монферран знал этого архитектора, в юные годы тот несколько месяцев проработал у него в Комиссии построения и успел за это время с ним перессориться. Но, несмотря на это, Огюст успел заметить его незаурядный, блистательный талант.

Что касается Василия Петровича Стасова, то он в первые же дни работ в Зимнем дворце пришел к Монферрану консультироваться – ему было приказано вернуть многим интерьерам их прежний вид.