Ирина Измайлова - Собор. Роман о петербургском зодчем [litres]

– И не заметили перетертого каната?

– Но я же архитектор, а не смотритель работ! – заливаясь краской, выдавил молодой человек. – Спрашивайте с господина Салина! Щупать канаты не мое дело!

– Что?! Не ваше дело?! – вскрикнул Огюст. – Не ваше дело выполнять мои распоряжения?! Хотите свалить на того, кто не виноват? Не получится! Я не балетным танцором вас брал сюда, а вы пока только пляшете из одного конца строительства до другого, а делаете сколько кот проплакал!

Монферран намеренно говорил по-русски, чтобы слова его понимали все окружающие. Он стоял вплотную к Пуатье, и тот начал все больше съеживаться под взглядом главного архитектора, уменьшаться, хотя и был на голову выше его.

– Неделю назад из-за вашей небрежности уже был несчастный случай! – прогремел главный. – С меня довольно! Сегодня вы чуть было не угробили колонну, пилон и мою собственную персону! Я и так, что ни день, пишу отчеты о смертях! И если это неизбежно, то пусть, по крайней мере, это будет не из-за того, что я держу на строительстве болтуна с дипломом Академии!

– Помилуйте, мсье! – по-французски вскрикнул Пуатье. – Я проверял кабестаны… я только не догадался посмотреть весь канат, размотать его… Ради Бога!.. Если меня рассчитают, я пропал!

– Я не знаю, что он вам говорит, – вмешался в разговор Максим Салин, – но только вчера канат был в порядке, я-то проверял. Верно, затерся по краю настила. Да мы проверим все теперь, Август Августович. Поезжайте вы домой от греха…

– От греха? – грозно усмехнулся главный. – Еще один защитник нашелся! Ладно…

Тут он чуть слышно охнул и вцепился одной рукой в плечо Алексея.

– Анри! – вскрикнула Элиза. – Я тебя прошу…

– Хорошо! – Он заговорил теперь тише, с частыми паузами. – Прошу без меня тут ничего не испортить. Оставьте все, как есть, только колонну спустите с настила. И не поднимать, пока я не приду. Не будет меня завтра, так послезавтра… Доски водворите на место, но их надо закрепить веревками. И все. Приступайте к работе. Вам все ясно, Пуатье? Я вас спрашиваю?

– Да, мсье, – чуть слышно ответил помощник архитектора.

– Слава Богу! И молитесь за мсье Росси. Не он бы вас прислал ко мне, так я бы выгнал вас ко всем чертям!

С этими словами он отвернулся и, поддерживаемый Алексеем и Элизой, стал медленно спускаться по высоким ступеням стилобата.

Пуатье отошел к одной из гранитных колонн и, прижавшись к ней лбом, разрыдался. Сзади к нему подошел Джованни Карлони и покровительственно тронул его плечо.

– Полно вам, сударь! Обошлось, и слава Богу…

– Он же выгонит меня! – всхлипывая, прошептал молодой человек. – Понимаете, тогда я погиб…

– Не выгонит, – уверенно проговорил Джованни. – Не выгонит. Поверьте мне, я-то знаю.

Семнадцатого декабря вечером загорелся Зимний дворец. За несколько часов пожар успел охватить здание, и погасить его оказалось невозможно. Правда, удалось спасти почти все ценности: картины и скульптуру, драгоценную мебель, но самое главное – создание гениального Растрелли, великолепный дворец погиб! Три дня огонь пожирал его изнутри, и когда наконец зарево потухло в зимнем небе и совсем расползлись облака дыма, перед ошеломленным Петербургом оказался страшный черный остов со слепыми дырами окон.

О случившемся заговорили все. Весь Петербург, вся Москва, вся Россия. Европейские газеты писали, что трагедия непоправима и восстановить заново, заново отделать дворец возможно не менее как за четверть века.

Конечно, главной темой пересудов и разговоров самых разных кругов петербургского общества был пожар и его возможные причины. Намекали, как всегда, на невообразимейшие вещи, но больше всех рос, разрастался, охватывал все мнения и становился убеждением, как это всегда бывает, один слушок, превратившийся в слух… В конце концов всеми, не по сговору, а по странному убеждению, овладела уверенность в том, что именно последние перестройки интерьеров, где использовали слишком много дерева и с которыми так спешили, явились причиной трагедии. Все чаще и чаще поминалось имя архитектора, который работал именно над этими интерьерами… Некоторые из былых противников Монферрана начали даже открыто нападать на него, утверждая, что во всем виноват именно он, и в первые же недели после происшествия ему пришлось испытать больше неприятностей и унижения, чем после проклятой записки Модюи…

У Огюста вначале даже не было сил отвечать на эти нападки: он был подавлен и сокрушен самим сознанием, что Зимний дворец погиб… Погибли неповторимые золоченые покои Растрелли, погибли стройные классические интерьеры Росси, погиб его собственный долгий труд. Мертвые стены дворца вызывали у архитектора ужас – он думал: «Да возможно ли теперь воскресить его?! Не потерян ли он навеки?!»

С первых же дней, последовавших за катастрофой, во дворце работала комиссия по расследованию причин несчастья.

Вскоре она сделала свое заключение, но его до поры до времени не знал никто, кроме самого императора, а слухи поползли еще гуще, и были они уже и вовсе недвусмысленными…

Один из знакомых Монферрану придворных, встретив его как-то на набережной Мойки, заметил ему, небрежно улыбаясь:

– Надо сказать, положение ваше, сударь, прескверное… Загорелось, говорят, именно там, где вы работали, и именно там, где вы допустили какой-то недостаток. Государь вне себя от гнева, имейте это в виду.

– Благодарю за совет, – с совершенно невозмутимым видом ответил Монферран. – Однако, как бы ни обернулось, моей вины тут быть не может, и государь это знает.

Но нервы его не выдержали. Он написал царю письмо, поспешное, быть может не до конца обдуманное, и в нем напомнил, что им, архитектором, «ни одного гвоздя не было забито» без ведома отвечавшей за все работы дворцовой комиссии…

В одно очень холодное утро, в конце января, у дома на Мойке явился верховой в военной форме, спешился, вошел без доклада и, застав хозяина за завтраком, передал приказ немедленно прибыть в Царское Село, где сейчас находится его величество.

Собираясь, Огюст чувствовал, что испытывает едва ли не впервые в жизни самый противный страх – страх беспомощности. Ему было страшно от мысли, что на него может обрушиться не заслуженная им монаршая ярость, что он вдруг потеряет все, что завоевывал с таким трудом, с такими муками, потеряет именно сейчас, когда слава его вошла в зенит, когда недавние враги вынуждены были умолкнуть, когда пришло наконец признание и уважение общества, когда появилась уверенность в будущем… А главное – собор…

– Не волнуйся! – коротко сказала Элиза, когда он, уже выходя, обернулся, чтобы поцеловать ее. – Ты же знаешь, что ты не виноват…