Ирина Измайлова - Собор. Роман о петербургском зодчем [litres]

Он сказал, и точно что-то оторвалось в его груди. Так больно ему никогда не было, и так страшно тоже.

Он встретился глазами с Алексеем и увидел, что тот плачет… Наверное, в глубине души он надеялся, что хозяин его удержит Михаила…

Потом шли страшные тяжкие дни. Дни осени, зимы, весны, лета. Приходили краткие, нарочито бодрые письма от Миши, и в них не было войны, была только его любовь и тревога об оставшихся в Петербурге.

Елена тоже писала из Европы, где выступала последние два года. Она стала знаменита, у нее было много приглашений, и в Россию она покуда возвращаться не собиралась. Но, узнав из письма матери о том, что Миша в Севастополе, Елена прислала большое, сумбурное, испуганное письмо и в нем пообещала вскоре приехать. Но ее вновь соблазнил выгодным контрактом какой-то импресарио, она отправилась в новую поездку по Европе, и следующее ее письмо пришло уже из Швейцарии…

В конце августа восемьсот пятьдесят пятого года Севастополь пал. Незадолго перед тем от Миши пришло последнее письмо, и после этого он не писал больше…

Монферран наводил справки через знакомых придворных и узнал, что многие письма из осажденного Севастополя в последнее время терялись и не доходили из-за дурной работы военной цензуры. Архитектор рассказал об этом Алексею и Анне, чтобы их успокоить, но они, конечно, не успокоились, да и самому Огюсту не стало легче от таких сомнительных утешений. После получения известия о падении Севастополя он вдруг поверил в то, что Миша убит… Элиза, когда он сказал ей об этом, покачала головой и непреклонно возразила:

– Нет, он жив. Я знаю.

– О, если бы это было так! – прошептал Монферран.

С тех пор он и зачастил вечерами на католическое кладбище…

Посидев немного молча, Огюст оторвал голову от Элизиного плеча и медленно, не без усилия встал, сумев, однако, скрыть гримасу боли – от сидения на холодной скамье у него снова возникла жестокая боль в бедре.

– Идем, Лиз, – сказал он, подавая ей руку. – У меня много еще дел, а я сижу тут… И ты вся мокрая! Зонтик, верно, взяла только для меня. Пошли.

Прежде чем уйти с кладбища, они навестили еще одну могилу, совсем свежую, ей не было и года. То была могила Антуана Модюи. Он умер осенью пятьдесят четвертого года, и его тихая, никого не взволновавшая кончина стала для Огюста еще одним ужасным ударом. Ушел последний человек, знавший его в ранней юности, будто оборвалась тонкая, туго натянутая нить.

Хоронить Антуана собралось очень немного людей, в основном его приятели-французы, некоторые архитекторы, двое или трое академиков. И все с изумлением смотрели на Монферрана, не понимая, как мог он прийти на похороны злейшего своего врага.

Истина открылась им только тогда, когда после слов священника: «Пусть теперь самый близкий бросит первую горсть земли», – Огюст, ни на кого не глядя, вышел вперед, встал на одно колено возле замерзшего, высеребренного инеем края могилы и, с трудом отломив кусочек рассыпчатой кромки, ссыпал землю с ладони на темную крышку гроба. У всех собравшихся вырвался вздох, а какая-то дама громко заплакала, и все почувствовали, что одинокий, позабытый людьми и судьбой старик, оказывается, унес с земли не только свою старость…

– Бедный Тони! – прошептал Огюст, остановившись вместе с Элизой возле темного мраморного памятника (он сделан был по его собственному рисунку, но никто об этом не знал). – Бедный, бедный Тони… Как быстро прошла жизнь…

На другой день Огюст с утра был в соборе.

На строительстве наступили тяжелые дни. Разорение казны из-за Крымской войны сильно сказалось на финансовом положении Комиссии построения. Как всегда в таких случаях, дело решили поправить увольнениями рабочих и мастеров и стали увольнять самых старых, тех, кто, по мнению чиновников Комиссии, уже «выработался». Уволен был после двадцати семи лет службы и Максим Тихонович Салин…

Монферран не уступал без боя ни одного из своих мастеров, пытался он отстоять и Салина, но ничего не вышло. Правда, Максим Тихонович получил все-таки право на пенсион, но пенсию ему выделили нищенскую, и он хлопотал о какой-нибудь работе для себя, однако шестидесятидвухлетнего мастера никто никуда не взял…

Огюсту удалось помочь Салину получить вознаграждение, и, слава Богу, немалое, за выполненную им когда-то великолепную модель собора, которую он делал помимо своей работы и бесплатно… Трогательная признательность, с которой Салин благодарил главного архитектора за его помощь, вызвала у Монферрана только стыд и раздражение – он хотел бы сделать для Максима Тихоновича, для других уволенных много больше, но был не в состоянии…

Положение его при дворе пошатнулось. Александр Второй с его приверженностью славянофильству открыто невзлюбил архитекторов-иностранцев, не видя, кто из них иностранец действительно, а кто уже плоть от плоти стал русским зодчим. Это все ему, видимо, еще предстояло понять. Что же до Монферрана, то на него царь был сердит, как бывал сердит и Александр Первый, и Николай Первый, за его самолюбивый и смелый характер…

Монферран повел себя с Александром решительно, будто нарочно накликая на себя беду. Он посчитал ниже своего достоинства, будучи уже сто раз признанным архитектором, на вершине славы, в зените своего таланта, заискивать перед молодым царем, который с самого начала стал ему показывать если не открытое пренебрежение, то некоторое недоверие и высокомерную холодность.

«А, да ничего ты уже со мною не поделаешь! – думал в сердцах архитектор. – Подниматься мне уже некуда, а спустить меня ты никуда не сможешь, любезный, мои карты все уже вышли, но и у тебя против меня карт нет. Если ты, черт возьми, меня, петербургского строителя, иноземцем считаешь, так в этом вся любовь твоя к России и есть!.. А я чем был, тем уже и останусь, не перевернешь…»

Будто чувствуя эту духовную неуязвимость старого зодчего, Александр решил его не задевать и вскоре поручил ему сделать проект памятника своему отцу, покойному императору Николаю на Исаакиевской площади, между собором и Мариинским дворцом. В душе Монферран был благодарен царю за это поручение, ему очень хотелось самому завершить ансамбль площади, которую он начал создавать, которой просто не было бы без собора, которая не нашла бы законченной формы без Мариинского дворца, великолепного творения Андрея Штакеншнейдера, и без изящных двух зданий, которыми окружал ее с двух сторон Ефимов, второй любимый ученик Монферрана. Эти здания выросли за последние годы, они строились вместе с новым Синим мостом, ставшим в два с лишним раза шире прежнего и превратившимся ныне в часть площади. Оставалось еще перестроить два здания по краям площади (Огюст уже обдумал оба проекта, они были несложны) и сделать последний штрих, сформировать центр уже организованного пространства, и площадь готова… И последний штрих Монферран тоже хотел нанести сам, тем более что в мыслях давно представлял себе очертания будущего памятника, хотя до недавнего времени и не догадывался, кому придется его посвятить.