Ирина Измайлова - Собор. Роман о петербургском зодчем [litres]

– Но некоторые еще в Петербурге, не уехали. Это не я им сказал, они сами прослышали, что с вами неладно, вот и явились. Федор не пускал их, да они вошли. Очень к вам просятся.

Губы Огюста дрогнули.

– Лиз, дай-ка мне зеркало… Ну что там с моим лицом? А, еще узнать можно. Зови их, Алеша, зови!

Двери спальни распахнулись, и в них стали медленно и неуклюже вползать мужики. Их и точно было человек сорок, никак не меньше, и они не могли сразу все уместиться в комнате, задние напирали на передних, те жались к стенам, и только самые смелые сразу приблизились к постели. На их лицах читалось изумление. Даже теперь, увидев Монферрана умирающим, они не верили, что он действительно умирает.

Огюст сделал над собою усилие, приподнял голову и всмотрелся в вошедших. Непривычно чистая одежда, умытые лица, но все те же позы, те же глаза, все такое знакомое, знакомое тысячу раз…

– Здравствуйте, братцы! – приветствовал больной своих гостей. – Ну что вы притихли? Думали, железный я? Что делать?.. Помираю вот.

– А мы, Август Августович, пришли просить, ради Бога, чтоб вы повременили да пока что не помирали! – отозвался в ответ знакомый голос. – Ну куда вы торопитесь? Ныне Самсонов день, а раз он теплый выдался, то и все лето такое будет. Нам, старикам, только и житье. Может, не помрете покуда?

– Это ты, Ерема? – Огюст узнал голос старого мастера, но различить его лица не мог, зрение умирающего ослабело. – Ну да, это ты. Спасибо на добром слове. Только не могу… И не хотел бы, а вот приходится… Но я рад, что вы пришли, дорогие мои! Спасибо! Легче на душе… Все-таки вместе мы работали, да еще какую работу сделали! Знаю, что я с вами иногда бывал гадок. Простите же, не поминайте зла. За все прошу у вас прощения!

– Господь с вами! – раздались и заметались по комнате смятенные голоса. – Да что вы! Какое зло?! Отцом родным были, заступником нашим…

– И тем был, и этим, и ангелом и чертом, сам все знаю, – непреклонно произнес Монферран. – Но только я полюбил вас, братцы, за эти годы, правду говорю… Бог знает, свидимся ли на том свете? Вам, многим, за муки ваши сразу рай полагается, а мне за гордыню мою лет на тысячу в чистилище… Да по вашей вере и чистилища нет. Ну-ка, Ерема, ты у нас во всем разбираешься, как, по-твоему, могут на том свете католик с православным встретиться?

– И не сумлевайтесь! – уверенно заявил Рожков. – Рай, он для всех един, ежели человек хороший. А в очистилище это ваше вам идти не за что. За гордыню Бог человека наказывает, коли она зряшная, коли человек пустой, а гордыня его от глупости. А коли человек горд дельностью своей, пользой, что от его есть, так что ж в ей плохого, в гордыне-то? Да и то сказать, разве ж вы с нами одних щей не ели, одной пылью не пачкались? И мук вы не менее нашего приняли: вы собором жили, а уж как он вас мучил, нам ли не знать!

– Мы это хоть самому Господу Богу скажем! – подхватил другой рабочий. – Не за что вам очищаться!

– Не за что! – разом прогудели несколько голосов.

– Ну спасибо! – Взгляд Огюста ожил и потеплел. – Спасибо, милые! Ну а теперь, раз ни за что не сердитесь, подойдите ко мне. За руку простимся.

Рабочие потянулись вереницей к постели. Каждый осторожно брал в свою ладонь руку умирающего, отвечал на его слабое пожатие таким же легким напряжением пальцев и, ступая на цыпочках, отходил.

Последним протиснулся в дверь спальни и подступил к кровати Павел Лажечников. Его высокая фигура как-то согнулась, ссутулилась. Мастер-мраморщик казался немощным и дряхлым.

– Павел, мне не кажется? – прошептал Монферран, когда Лажечников взял его руку. – Ты плачешь? Ты плакать умеешь, а?

В ответ Пашка тихо и хрипло взвыл и, закрыв лицо руками, кинулся вон из комнаты.

– Ну вот и все, – проговорил, помолчав несколько мгновений, Огюст. – Попрощались. Ступайте же, братцы, больше не могу…

Его рука упала на одеяло. Он закрыл глаза.

Возле его постели по-прежнему были теперь только Элиза, Алексей, Миша и явившийся утром католический священник.

Ночь прошла спокойно, но Элиза видела, что Огюст не спит. Он не поднимал век, однако их слабая дрожь выдавала лихорадочную работу мысли.

Перед самым рассветом дыхание больного участилось, начались спазмы. Прибежавший из соседней комнаты Деламье дал ему какого-то питья, и он снова успокоился и, открыв глаза, очень ясно произнес:

– Ну вот… Подходит. Всем и за все спасибо. И очень прошу всех выйти и оставить нас с Элизой вдвоем. Да, да, и вас, святой отец. Вы выслушали мою исповедь и не нашли меня большим грешником. Отчего же боитесь отойти от моей постели? Уж теперь-то лукавому не завладеть мною, разве что он пообещал бы мне еще сорок лет жизни и новый собор, но такого обещания ему, лукавому, не исполнить!

– Август Августович! – взмолился тогда Алексей. – Неужто и меня прогоняете? Позвольте остаться!

– Алеша, хороший ты мой! – Огюст приподнял руку и ласково положил ее на плечо управляющего, ибо тот стоял на коленях возле самого его изголовья. – Прости меня. Да ведь ты знаешь мою натуру проклятую, гордую… Никому не могу слабости показать, ну и боюсь: а вдруг все же в последний миг дрогну, а? Ну а Элиза и так знает меня лучше, чем я знаю себя сам. Прощай же, Алешенька, друг мой. Поцелуй меня и иди!

– Отец мой! – стискивая руки, вскрикнул старый слуга. – Нет, не прощайте, нет! Спасибо вам – за волю, за душу человечью, за ум, за честь, за жену, за детей, за солнце в очах! Отец мой родной!

Потом они с Элизой остались вдвоем. В последний раз и навсегда.

Наступило утро, и из-за закрытого окна, из-за шелковой шторы ворвался в комнату торжественный и победоносный звон. Там, на площади, в двадцать восьмой раз пели перед заутреней одиннадцать колоколов Исаакия.

Лицо Огюста осветилось.

– Лиз, – попросил он. – Открой окно, прошу тебя.

Она сделала то, что он просил. Солнечное утро вошло в комнату. Колокола продолжали звонить.

Монферран на миг закрыл глаза, улыбаясь счастливой улыбкой, потом веки его поднялись.

– Лиз, – прошептал он. – Лиз, приподними меня! Я хочу увидеть!

Она обхватила подушки, на которых он лежал, с усилием оторвала его плечи от постели, усадила его. За окном в глаза ему и ей засверкал огромный купол, и они различили под ним взлетающий в небо силуэт собора.

– Помнишь, что я тебе обещал? – тихо спросил Огюст жену. – Я не забыл этого. Он посвящен и тебе, моя единственная, я строил его и для тебя. И знай: если бы не ты, я бы его не выстроил! Я люблю тебя, Элиза!

Как год назад предположил Монферран, император Александр Второй отказался исполнить его просьбу – разрешить его погребение в склепе под Исаакиевским собором. И предлог был тот, который архитектор тогда же угадал: его католическое вероисповедание. Он уповал на монаршую милость, на нее же надеялась Элиза, подавая прошение царю, но милости монарха оказалось недостаточно, чтобы, чуть-чуть отстранив традицию, уделить в гигантском гранитном фундаменте один крошечный склеп для бренного тела того, кто страданием и силой своей пылкой души сотворил это каменное чудо…