Ирина Измайлова - Собор. Роман о петербургском зодчем [litres]

Толпа надвинулась на Алексея, подступила вплотную, но он не отшатнулся, не попятился. Могучим натиском рук и плеч он сумел еще задержать, оттолкнуть первые ряды, однако кто-то вдруг с размаху ударил его чем-то тяжелым по голове, и молодой человек упал с залитым кровью лицом.

– Алеша, Алеша! – вскрикнул Огюст и, отшвырнув кого-то, оказавшегося на дороге, рванулся к своему слуге.

Алексей привстал с земли в то мгновение, когда толпа, казалось, уже готова была пробежать по его распростертому телу. Склонившись над ним, Огюст одновременно обернулся к наступающим передним рядам рабочих и, вытянув руку, крикнул:

– Не задавите его!

Этот ли исполненный негодования возглас, или удивительная сила его глаз, либо просто страх и в самом деле раздавить ни в чем не повинного человека, трудно сказать, что именно, но что-то заставило толпу замедлить движение, повернуть в сторону, огибая Алексея и его хозяина.

И вот тут в чистом холодном воздухе лопнул и раскатился страшный грохот, и за ним с площади донесся разноголосый вопль, вернее, вой, и грохот тут же повторился.

– Пушки! Картечь! – в ужасе закричал один из рабочих.

Ряды их дрогнули, заметались, отшатнулись от ворот.

Поздним вечером все было кончено. Бунт был подавлен. Новое царствование началось с крови.

Монферран вернулся домой поздно, в десятом часу. Он не мог покинуть строительства, не уверившись, что там улеглось волнение. Когда же все, казалось бы, успокоилось, как снег на голову, прискакал офицер жандармской полиции с целью узнать, что и как случилось и отчего рабочие подняли бунт. Его бестолковые расспросы ничего не дали, и он убрался, пообещав, однако, что вскоре начнется расследование по этому делу. Огюст и не сомневался, что оно начнется…

Алешу он отправил домой, едва умолкла стрельба на улицах. К этому времени слуга уже пришел в себя окончательно. Удар по голове, к счастью, не имел последствий, и Алеша просил разрешения остаться с хозяином, но Огюст не хотел и слушать: ему не терпелось дать знать Элизе, что с ним ничего плохого не случилось.

Полгода назад жизнь их изменилась: в квартире на Большой Морской обитало теперь еще одно существо, такое маленькое, что хрупкость его внушала трепет. Луи. Большеглазик, как называла его Элиза, за очень большие, круглые черные глаза. Одуванчик, как ласково именовал его Алексей, потому что у него были уже очень густые и пушистые, светлые-светлые кудряшки.

Элиза долго не говорила мужу, что ждет ребенка, сказала, когда уже нельзя было больше скрывать, и Огюст понял, что, услышав это, испытал порыв такого же сумасшедшего счастья, как в тот день, когда узнал об окончательном утверждении его проекта.

Потом он испугался за здоровье жены – кто-то говорил, что первые роды в тридцать один год могут быть тяжелыми…

По совету князя Лобанова-Ростовского Огюст свел знакомство с дорогим, но очень знающим врачом – Мишелем Деламье. Тот нашел здоровье Элизы отменным, предсказал ей прекрасные быстрые роды, и предсказание его, по счастью, сбылось…

Элиза и Луи оставались там, дома, за надежными стенами, за двойными рамами, но среди шума мятежной Сенатской площади, среди свалки и выстрелов, Монферран почувствовал безумную тревогу за них, желание быть с ними рядом…

После исчезновения полицейского окончательно затихли, заснули тяжким сном бараки рабочих, заняли свои места у ворот и калиток солдаты инвалидной команды. Можно было идти домой, но у Огюста вдруг явилось желание дойти до Невы и посмотреть, что там творится. Со стороны реки до темноты еще доносились выстрелы, но теперь все стихло.

Архитектор миновал освещенную несколькими масляными фонарями Сенатскую площадь, вышел на темную набережную и подошел к парапету.

Громадная река, покрытая льдом, развернулась перед ним, как немыслимый саван. Посреди реки лед был во многих местах сломан – проломы чернели там, где недавно выстроились и пытались обороняться отступающие отряды восставших. Лед на реке не выдержал их тяжести, многие из них здесь провалились в полыньи и утонули.

Острым своим зрением Огюст различил на светлой поверхности льда упавшие кивера и сабли, офицерскую треуголку со сломанным султаном, чуть дальше – походный барабан, вросший наполовину в уже застывающую полынью.

У самого берега Огюст увидел (или ему только показалось) полузаметенные поземкой черные пятна крови.

Ему стало тяжело и тревожно, и тьма вокруг показалась опасной. Он резко повернулся и столкнулся нос к носу с городовым, тихо подошедшим сзади. Должно быть заметив одинокую фигуру возле парапета, городовой вылез из своей будки (она была в нескольких шагах) и стоял вблизи, наблюдая за незнакомцем.

– Ищите кого? – подозрительно спросил он.

– Мне здесь искать некого, – ответил Монферран. – А вам что от меня надо?

– Да ничего-с… Время позднее…

И городовой, не найдя, к чему придраться, отступил, однако всем своим видом показывал, что незнакомцу лучше убраться восвояси.

Монферран рассмеялся ему в лицо и пошел прочь. Ему и хотелось и не хотелось идти домой. Состояния своего он сам не мог объяснить, однако чувствовал, что его как будто угнетает сознание какой-то вины, будто он сделал что-то плохое и в этом плохом должен был сознаться. Между тем он ничего дурного в этот день не делал, а все, что произошло здесь, произошло без его участия, и он не мог быть в этом замешан никак…

Дойдя до своей квартиры, он вдруг обнаружил, что выронил ключ. Такое с ним случилось впервые, и он вскипел от ярости. Надо же было до такой степени потерять голову в этой каше!.. И где же ключ мог выпасть? Ну, наверное, у ворот, когда он поднимал упавшего Алексея. Больше и негде…

Морщась от досады, Огюст рванул звонок. За дверью произошло движение, послышалась какая-то беготня, и затем голос Элизы воскликнул как-то необычайно ясно и громко:

– Кто там? Я вам не открою, мужа нет дома.

– Если не откроешь, Лиз, то и не будет, – ответил Огюст. – Я потерял ключ. Черт знает что такое!

Дверь распахнулась, и Элиза кинулась к нему на шею, задыхаясь от волнения.

– О, Анри, Анри, отчего ты так поздно?! Я не знала, что думать… Я…

Она втащила его в переднюю, поспешно, с каким-то испугом захлопнув входную дверь. Огюст испытал запоздалое раскаяние и, стаскивая пальто, принялся бормотать несвязные оправдания.

– Ну что со мной могло произойти, Лиз, а? – беспомощно улыбаясь, твердил он. – Ну что? Не подумала же ты, что я замешан в бунте? И разве Алеша тебя не успокоил?

– Он очень успокоил меня, явившись с разбитым носом и со ссадиной на лбу. – Голос Элизы уже не дрожал, но выдавал ужасную усталость. – Да и у тебя, Анри, вид сейчас не лучший. Иди-ка выпей чаю и ложись поскорее. Луи давно спит.