Элиф Шафак - Стамбульский бастард [litres]

Она выпустила облачко дыма по направлению к столу из красного дерева, в котором Карикатурист-Пьяница прятал свои лучшие работы, опасаясь, как бы жена не уничтожила их в порыве гнева после очередного скандала. Там же он хранил первые эскизы к «Политику-амфибии» и «Политическому носорогу» – новым сериям скетчей, в которых члены турецкого парламента были представлены в образе разных животных. Он собирался в ближайшее время опубликовать эти рисунки, тем более что суд, приговоривший его к трем годам тюрьмы за изображение премьер-министра в виде волка в овечьей шкуре, постановил отложить исполнение приговора на неопределенный срок. Отсрочку ему дали с условием не повторять ошибку, но именно это он и собирался сделать. Он считал, что бессмысленно бороться за свободу слова, не отстояв сначала свободу шутки.

В углу письменного стола, освещенная золотистым светом изогнутой настольной лампы в стиле ар-деко, стояла огромная деревянная статуэтка ручной работы – Дон Кихот, глубоко задумавшийся над книгой. Асия очень любила эту скульптуру.

– Вся моя семейка – это сборище маньяков чистоты. Надо начисто стереть всю пыль и грязь воспоминаний. Они только и делают, что говорят о прошлом, но это дезинфицированное прошлое. Это у нас, Казанчи, такой способ справляться с проблемами. Если тебя что-то гложет, зажмурься, сосчитай до десяти, пожелай, чтобы этого не было, – и не успеешь и глазом моргнуть, готово, не было ничего, ура! Мы каждый день глотаем таблетку лицемерия.

«Интересно, а что Дон Кихот читает? – вертелось в ее одурманенной голове. – Что там написано на деревянной странице? Может, скульптор нацарапал пару слов?»

Она спрыгнула с дивана и подошла поближе. Увы, деревянная страница была пуста.

Асия сделала еще одну длинную затяжку, вернулась на диван и снова принялась жаловаться:

– Ненавижу всю эту лабуду, «милый сердцу дом родной», унылое подобие счастливой семьи. Знаешь, иногда я завидую своей прабабушке. Ей почти сто лет. Вот бы мне ее болезнь. Милый «альцгеймер», все забываешь.

– В этом нет ничего хорошего, дорогая.

– Может быть, для окружающих и нет, а для тебя очень даже хорошо, – настаивала Асия.

– Ну, обычно это связано.

Но Асия не стала слушать.

– Знаешь, сегодня Петит-Ma впервые за много лет открыла пианино, и я услышала эти нестройные звуки. Так грустно. Она когда-то исполняла Рахманинова, а теперь даже детскую песенку сыграть не может. – Асия на секунду замолчала и задумалась о сказанном; иногда она сначала говорила, а потом думала. – Я вот о чем – это мы понимаем, а она-то нет! – воскликнула Асия с деланым воодушевлением. – «Альцгеймер» не так страшен, как кажется. Что такое прошлое? Кандалы, которые надо сбросить. Это такое тяжкое бремя. Если бы только у меня совсем не было прошлого, если бы я могла быть никем, обнулиться и навсегда остаться на нуле! Легкая, как перышко. Без семьи, без воспоминаний и прочего груза.

– Всем нужно прошлое, – возразил Карикатурист-Пьяница, сделав глоток, а его лицо выражало нечто среднее между печалью и раздражением.

– Я не в счет, мне не нужно!

Асия взяла с журнального столика зажигалку «Зиппо», включила и сразу захлопнула с резким щелчком. Ей понравилось, и она стала проделывать это снова и снова, не подозревая о том, что Карикатуриста-Пьяницу это выводит из себя. Щелк. Щелк.

– Я, пожалуй, пойду, – сказала она, отдала ему зажигалку и осмотрелась в поисках одежды. – Мое семейство возложило на меня важную обязанность. Мы с мамой должны поехать в аэропорт и встретить мою американскую подругу по переписке.

– У тебя что, в Америке есть подруга по переписке?

– Типа того. Эта девочка вдруг как с неба свалилась. Просыпаюсь я как-то утром, а в почтовом ящике письмо, и угадай откуда? Из самого Сан-Франциско. Пишет некая Эми. Говорит, она падчерица моего дяди Мустафы. А мы даже не знали, что у него есть падчерица. И представляешь, какое открытие: оказывается, у его жены это второй брак! Он нам никогда не говорил. У бабушки чуть инфаркт не случился. Ее обожаемый сынок двадцать лет назад женился не на девственнице, нет, что вы, совсем не на девственнице, а на разведенке! – Асия замолчала, чтобы отдать должное заигравшей песне Джонни Кэша «It Ain’t Me Babe», просвистела несколько тактов мелодии, беззвучно, одними губами проговорила слова и продолжила свою речь: – В общем, эта Эми внезапно пишет нам письмо, сообщает, что учится в Аризонском университете, интересуется культурами разных народов и очень надеется когда-нибудь с нами познакомиться и тэ дэ и тэ пэ. А потом вдруг, внимание, сюрприз: «Кстати, я через неделю приезжаю в Стамбул, можно у вас остановиться?»

– Ого! – воскликнул Карикатурист-Пьяница, подлил себе ракии и бросил в стакан три кубика льда. – А она написала, почему вообще сюда собралась? Просто как туристка?

– Понятия не имею, – промычала откуда-то снизу Асия, ползая по полу в поисках под диваном потерянного носка. – Ну, раз она студентка, то, как пить дать, пишет работу типа «Ислам и угнетение женщин» или «Патриархальные практики на Ближнем Востоке». А иначе непонятно, зачем ей останавливаться в нашем дурдоме, где, сам знаешь, одни тетки, когда в городе полно дешевых классных гостиниц. Уверена, она собирается нас всех проинтервьюировать на предмет положения женщин в мусульманских странах и прочего…

– Дерьма! – закончил предложение Карикатурист-Пьяница.

– Совершенно верно! – торжествующе воскликнула Асия, наконец нашедшая свой носок.

Она за секунду надела юбку и рубашку и прошлась щеткой по волосам,

– Так приводи ее как-нибудь в кафе «Кундера», – сказал Карикатурист-Пьяница.

– Я спрошу, но уверена, она скорее уж захочет пойти в музей, – пробурчала Асия, натягивая кожаные ботинки, обвела глазами комнату, проверяя, не забыла ли чего, и вздохнула: – Ну, точно придется с ней повозиться. Дома уже плешь мне проели, хотят, чтобы я всюду ее водила и она могла в достаточной мере восхититься Стамбулом. А потом пела бы ему дифирамбы по возвращении в Америку.

Все окна были открыты, но в комнате все равно пахло марихуаной, ракией и сексом. На заднем плане завывал Джонни Кэш.

Асия взяла сумку и пошла к двери, но Карикатурист-Пьяница преградил ей дорогу. Он пристально посмотрел ей в глаза, взял за плечи и ласково притянул к себе. У него были мешки и синие круги под темно-карими глазами, верный признак пьянства или горя, а может, и того и другого.

– Асия, дорогая моя, – прошептал он.

Она никогда не видела у него такого лица, оно как-то все просветлело от нежности и жалости.

– Странное дело, у тебя внутри столько яда, но, несмотря на этот яд, или, может, как раз благодаря ему, ты для меня совсем особенная, родственная душа, что ли. И я тебя люблю. Я в тебя сразу влюбился, когда ты впервые вошла в кафе «Кундера» и посмотрела тревожным взглядом. Может, тебе все равно, но я скажу. Пока ты не ушла, послушай: эта квартира не бордель, никаких телочек я сюда не вожу. Я сам прихожу сюда, чтобы пить, рисовать и грустить; и чтобы грустить, рисовать и пить; и иногда, чтобы рисовать, грустить и пить… вот и все.