Элиф Шафак - Стамбульский бастард [litres]

Правда, они не сдержали обещания и со временем предпочли националистическую идеологию тюркизма интернационалистическому османизму, но европейские державы внимательно следили за тем, что происходило в империи, и наверняка вмешаются, если начнется что-то нехорошее. Ованес Стамбулян полагал, что при нынешнем положении османизм для армян предпочтительнее разных радикальных идей. Турки, греки, армяне и евреи жили вместе веками и теперь тоже смогут ужиться под одной крышей.

– Да ты ни черта не понимаешь! – яростно отрезал Киркор Агопян. – Живешь в своих сказках.

Ованес впервые видел его таким агрессивным и взвинченным. И все же он не поддался.

– Я не думаю, что нам поможет такое фанатичное остервенение, – сказал он почти шепотом.

Он был твердо убежден, что истовый национализм только приведет из огня да в полымя и неизбежно усугубит положение угнетенных и обездоленных. В результате меньшинства добивались автономности дорогой ценой лишь для того, чтобы внутри себя создать своих угнетателей. Национализм пополняет ряды угнетателей. Раньше тебя притесняли иностранные захватчики, а теперь – угнетают собственные соплеменники.

– Фанатизм? – Киркор Агопян скривил мрачную мину. – Да нас захлестнули известия из всех этих анатолийских городов. Ты что, не слышал о столкновениях в Адане? Они врываются к армянам в дома якобы в поисках оружия, а сами грабят и громят. Ты что, не понимаешь? Всех армян выгонят. Всех нас, до единого. А ты что делаешь? Предаешь собственный народ!

Ованес Стамбулян молча пожевывал кончики усов.

– Мы должны делать общее дело, – сказал он тихо, но твердо, – мы, евреи, христиане и мусульмане. Столько веков мы жили вместе под одной большой имперской крышей, пускай в неравных условиях, но вместе. А сейчас мы можем все изменить, мы можем перестроить эту империю, сделать так, чтобы для всех здесь было честно и по справедливости.

И вот тогда Агопян придвинулся к нему совсем близко и сказал эти горькие слова:

– Проснись, друг мой, нет больше никакого «вместе». Коли гранат лопнул и семена разлетелись во все стороны, их уж не собрать.

Стоя над лестницей, Ованес Стамбулян вслушивался в воцарившуюся в доме зловещую тишину, а перед глазами стояла грустная картинка: ярко-красный расколотый гранат.

– Армануш! Армануш! – позвал он в смятении жену. – Армануш, ты где?

«Они, наверное, на кухне», – подумал он и бросился на первый этаж.

После начала Первой мировой войны была объявлена всеобщая мобилизация. Об этом говорил весь Стамбул, но ощущали в основном люди в маленьких городках. Там по улицам ходили с барабанным боем, и эхом звучало: «Мобилизация! Мобилизация!» Молодых армян стали призывать в армию. Более трехсот тысяч. Сначала солдатам дали ружья, так же как их однополчанам-мусульманам. Но в скором времени им приказали сдать оружие. Армянских солдат забрали в особые трудовые батальоны. Поползли слухи, что за этим приказом стоит военный министр Энвер-паша, заявивший: «Нам нужны рабочие руки, чтобы строить дороги для наших солдат».

А потом стали рассказывать всякие ужасы про сами батальоны. Говорили, что всех армян погнали на непосильные работы по дорожному строительству, даже тех, кто вроде был освобожден, заплатив свою цену. Еще говорили, что батальоны только на словах отправляли строить дороги, а на самом деле их заставляли копать ямы соответствующей глубины и ширины… а потом хоронили в собственноручно выкопанных могилах.

– Турецкие власти заявили, что армяне будут красить пасхальные яйца своей кровью, – бросил Киркор Агопян на выходе из цирюльни.

Ованес Стамбулян не слишком доверял всем этим слухам. Но он не спорил, что настали тяжелые времена.

Внизу он снова позвал жену, но никто не откликнулся. Ованес вздохнул и вышел во внутренний дворик. Прошел мимо длинного стола из вишневого дерева, за которым они обычно завтракали в хорошую погоду. В голове вдруг возникла сцена из книжки о Голубке-потеряшке.

– Тогда слушай свою историю, – сказало Гранатовое Дерево и пошелестело ветками, снова отряхиваясь от снега. – Было то или не было… Когда-то давным-давно Божьим созданиям не было числа, как зернам пшеницы, а говорить слишком много считалось грехом…

– Но почему же? – проворковал Голубок-потеряшка. – Почему слишком много болтать – грех?

Дверь на кухню была закрыта. Странно, в этот час Армануш обычно хлопотала там вместе со служившей у них последние пять лет Мари, вокруг них толкались дети. Дверь не закрывали никогда.

Ованес Стамбулян протянул руку, но так и не успел повернуть ручку, тяжелая деревянная дверь открылась изнутри. Перед ним был турецкий солдат, сержант. От неожиданности они тупо уставились друг на друга и простояли так добрую минуту. Сержант первый вышел из ступора. Со смуглого гладкого и почти мальчишеского лица сурово смотрели колючие глаза.

– Что здесь происходит?! – воскликнул Ованес Стамбулян.

Он увидел, что жена, дети и Мари выстроились вдоль задней стены, словно наказанные школьники.

– Нам приказано обыскать дом, – ответил сержант.

Он говорил без враждебности, но и сочувствия в его голосе тоже не было, только усталость. Каковы бы ни были причины его прихода, чувствовалось, что хочет он одного: поскорее покончить со всем и уйти отсюда.

– Проведите нас, пожалуйста, в кабинет.

Они прошли в заднюю часть дома и поднялись по изгибающемуся маршу лестницы, Ованес Стамбулян впереди, следом – сержант и солдаты.

В кабинете солдаты разделились, каждый брал на себя какой-то предмет мебели и тщательно его осматривал, прямо как разлетевшиеся по цветущему лугу шмели, самозабвенно пьющие нектар, каждый из своего цветка. Они обыскивали буфеты, ящики, каждую полку в огромном, во всю стену, книжном шкафу. Пролистывали сотни томов, искали спрятанные между страницами бумаги; перебрали все его любимые книги, от «Цветов зла» Бодлера до «Химер» Жерара де Нерваля, от «Ночей» Мюссе до «Отверженных» и «Собора Парижской Богоматери» Гюго.

Глядя, как дюжий солдат просматривает «Общественный договор» Руссо, Ованес Стамбулян невольно задумался над строками, в которые тот уставился тупым, невидящим, но очень подозрительным взглядом похожих на две бусины глаз.

Человек рождается свободным, но повсюду он в цепях. Дикарь живет в себе самом, а человек, привыкший к жизни в обществе, всегда – вне самого себя; он может жить только во мнении других.

Покончив с книгами, они принялись прочесывать многочисленные ящики орехового письменного стола. Тогда один из солдат и заметил лежавшую там золотую брошку. Он вручил ее сержанту, тот взял миниатюрный гранат, взвесил его на ладони, повертел, чтобы получше разглядеть рубиновую сердцевину, и с улыбкой отдал Ованесу Стамбуляну.