Элиф Шафак - Стамбульский бастард [litres]

Прошли годы, но, вспоминая отца, Ервант невольно представлял и этого котенка. Он помнил его всегда. И в Сивасе, и в католической армянской деревушке Пиркиник, куда они бежали к дедушке и бабушке и откуда их как-то ночью выгнали ворвавшиеся в дом солдаты. И когда оказался среди тысяч изможденных, оголодавших, избитых армян, которые шли и шли куда-то под конвоем конных солдат. И когда плелся с ними, увязая в густой смеси из грязи, блевотины, крови и дерьма. И когда тщетно пытался унять горько плакавшую сестренку Шушан, и когда потерял ее посреди всей этой сутолоки и хаоса, лишь на долю секунды отпустив маленькую ручку. И когда у него на глазах мамины ноги превратились в две посиневшие окровавленные лепешки, и когда она умерла, тихая и легкая, как сухой ивовый листок, кружимый порывами ветра. И когда видел наваленные вдоль дороги раздувшиеся, зловонные трупы. И когда им с братьями совсем нечего было есть, и они, как овцы, жевали траву в сирийской пустыне. И когда их спасли американские миссионеры, собиравшие потерявшихся на дорогах изгнания армянских сирот. И когда привезли обратно в Сивас, приютили в Американском колледже и оттуда переправили в Штаты. И когда годы спустя он наконец нашел крошку Шушан в Стамбуле и забрал ее к себе в Сан-Франциско. Даже во главе веселой трапезы, в кругу детей и внуков, Ервант не мог забыть этого котенка.

– Хватит! – воскликнула тетушка Бану, содрогнувшись, как от боли.

Она сняла с головы платок и накрыла им серебряную чашу со словами:

– Больше не желаю этого видеть. Я узнала все, что хотела…

– Но вы еще не все видели, – проскрежетал мсье Стервец, – я не успел рассказать о вшах.

– В-в-в-шах? – проговорила, запинаясь, тетушка Бану, явно передумав заканчивать сеанс.

– О да, вши, госпожа, это важная деталь, – сказал мсье Стервец. – Помните, когда маленькая Шушан отпустила руку старшего брата и затерялась в толпе? Она там подцепила вшей от одного семейства, к которому попробовала прибиться в надежде, что ее покормят. Но им самим было нечего есть, и они прогнали девочку. А пару дней спустя Шушан вся горела: у нее был тиф. – (Тетушка Бану тяжело вздохнула.) – Я там был, я все видел. Шушан упала. Но никто во всей колонне не был в состоянии ей помочь. И они оставили ее лежать на земле, лоб весь в испарине, волосы кишели вшами.

– Хватит! – перебила его тетушка Бану и поднялась.

– Неужели вы не хотите услышать самое интересное? Неужели не хотите узнать, что сталось с малышкой Шушан? – обиженно спросил мсье Стервец. – Вы же хотели узнать о семье вашей гостьи? Так вот, эта малышка Шушан и есть ее бабушка.

– Да, это я уже и так поняла, – ответила тетушка Бану. – Продолжай!

– Хорошо! – возликовал мсье Стервец, упиваясь своим триумфом.

– Колонна скрылась из виду, а маленькая Шушан осталась умирать посреди дороги. Там ее подобрали две крестьянки из ближайшей деревни, мать и дочь. Они принесли ее домой, искупали травяным мылом и вывели вшей настоями собранных в долине диких растений. Они кормили и лечили ее. А когда три недели спустя в деревню заехал какой-то высокопоставленный офицер с отрядом солдат и стал выпытывать у жителей, не находили ли они случайно в окрестностях каких-нибудь армянских сирот, эта женщина спасла Шушан, спрятав ее в сундуке, где хранилось приданое дочери. За месяц они поставили девочку на ноги, только она все больше молчала и часто плакала во сне.

– Я думала, ее привезли в Стамбул?

– В конечном счете да, там она и оказалась. Она прожила у этих женщин еще шесть месяцев, и обе, мать и дочь, пеклись о ней, как о родной, и наверняка с радостью продолжали бы о ней заботиться и дальше. Но в округе появилась разбойничья шайка. Бандиты не щадили ни одной деревни, им было все равно, кто там живет, турки или курды. Они рыскали по домам и грабили крестьян. Довольно быстро они прознали про маленькую армянскую девочку, и никакие вопли и причитания добрых женщин не помешали им забрать Шушан. Было известно, что власти распорядились доставлять всех армянских сирот моложе двенадцати лет в специально созданные по всей стране приюты. И вскоре Шушан оказалась в приюте в Алеппо, а когда этот приют переполнился, ее отправили в Cтамбул, в особую школу. Там за детьми надзирали учителя, одни благожелательные и участливые, другие – холодные и строгие. Шушан, как и всех прочих детей, одели в белый балахон и черную куртку без пуговиц. Там были и мальчики, и девочки. Мальчикам сделали обрезание, и всем детям дали новые имена. Шушан тоже. Теперь ее называли Шермин. Фамилию она тоже получила: номер шестьсот двадцать шесть.

– Все, всему есть предел. – Тетушка Бану снова накрыла серебряную чашу платком и пристально посмотрела на джинна.

– Как вам будет угодно, госпожа, – пробормотал мсье Стервец, – но не могу не заметить, что вы пропускаете самое интересное. Если все-таки захотите услышать, то я к вашим услугам. Нам, гульябани, известно все. Госпожа, мы с вами побывали там, я рассказал вам историю Шушан, которая тогда была маленькой девочкой, а теперь – бабушка Армануш. Ваша гостья всего этого не знает. Вы ей расскажете? Вы не считаете, что она имеет право знать?

Тетушка Бану стояла молча. Открыть Армануш все то, что она сегодня узнала? Даже при всем желании ей что, сказать, что гульябани, ужаснейший из джиннов, показал ей картины прошлого в серебряной чаше с водой? Поверит ли ей Армануш? А даже если поверит, не лучше ли девочке не знать всех этих ужасных подробностей?

В надежде на утешение тетушка Бану обернулась к мадам Милашке. Но добрая джинния ничего не ответила, а только смущенно улыбнулась и сверкнула короной, вспыхнув множеством вишневых, розовых и пурпурных огоньков. В этом мерцании тетушка Бану словно читала вопрос: а стоит ли людям вообще узнавать тайны своего прошлого? Сначала одну, потом другую? Может быть, чем меньше знаешь, тем лучше? Может, стоит забыть и то немногое, что еще помнишь?

Уже рассвело. Остался лишь шаг до таинственной черты, разделяющей ночную тьму и день. Удивительный час, когда еще достаточно рано, чтобы лелеять надежды на то, что твои сны сбудутся, но уже слишком поздно и слишком далеко от царства Морфея, чтобы видеть сами сны.

Око Аллаха всесильно и всеведуще. Это око никогда не смыкается и даже не мигает. И все же нет никакой гарантии, что вся земля в равной степени доступна наблюдению. И если мир – это сцена, на которой перед Небесным взором вновь и вновь разыгрываются представления, то возможно, время от времени занавес опускается и серебряную чашу закрывает прозрачное покрывало.

Стамбул – это котел, в котором смешиваются десять миллионов жизней, это открытая книга, в которой перепуталось десять миллионов историй. Стамбул пробуждается после беспокойного сна, он готов к сумятице часа пик. Теперь Божественному взору будет чем заняться: надо ответить на столько молитв, взять на заметку столько богохульств и не спускать глаз с великого множества грешников и праведников.