Элиф Шафак - Стамбульский бастард [litres]

– Не стоит оставлять на виду такую драгоценность. Вот, возьмите, – сказал он с какой-то спокойной любезностью.

– Да, спасибо. Это подарок для жены, – тихо поблагодарил Ованес Стамбулян.

Сержант улыбнулся, как мужчина мужчине, с понимающим видом.

Но угрюмая злость мгновенно сменила осветившее было его лицо сердечное выражение, и сержант заговорил уже без прежней мягкости в голосе.

– Скажите, что тут написано, – показал он на найденную в ящике армянскую рукопись.

Ованес Стамбулян сразу узнал стихотворение, написанное им во время болезни, когда у него был сильный жар. Это было прошлой осенью. Он три дня пролежал в постели, не в силах пошевелиться, дрожа от страшного озноба и обливаясь потом, словно его тело превратилось в дырявую бочку с водой. Все это время Армануш не отходила от его постели, прикладывала ко лбу вымоченные в уксусе холодные полотенца и протирала грудь кубиками льда. Когда к вечеру третьего дня жар начал спадать, к Ованесу и пришло это стихотворение, и он приветствовал его с радостью, как награду за перенесенные страдания. Он не отличался особой религиозностью, но твердо верил в божественное вознаграждение, проявляющееся не в каких-то значительных событиях, а, скорее, в виде таких вот маленьких знамений и даров.

– Читайте! – Сержант придвинул к нему бумаги.

Ованес Стамбулян надел очки и дрожащим голосом прочитал первые строки.

– Поэзия, – перебил сержант как-то разочарованно.

– Да, – кивнул Ованес Стамбулян, хотя не знал, хорошо это или плохо.

Он заметил, в глазах сержанта что-то блеснуло, кажется, не вражда. Может, ему понравилось? Может, он теперь заберет солдат и уйдет?

– О-ва-нес Стам-бу-лян, – процедил сержант, глотая звуки, – вы образованный человек, эрудит. Вас знают и уважают. И зачем утонченному человеку вроде вас вступать в сговор с кучкой подлых мятежников?

Ованес Стамбулян поднял на него темные глаза и непроизвольно заморгал. Он не знал, что и сказать в свою защиту, так как понятия не имел о том, в чем его обвиняли.

– Начитавшись ваших стихов, армянские повстанцы бунтуют против Османского султаната, – глубокомысленно наморщив лоб, заявил сержант. – Вы подстрекаете их к мятежу.

И до Ованеса Стамбуляна вдруг дошло, в чем его обвиняют и что обвинения эти не шуточные.

– Сержант, – начал он, в упор глядя в глаза собеседнику, так как боялся, что, если сейчас отведет взгляд, рухнет мостик между ними, – вы сами просвещенный человек и, конечно, поймете, в каком я непростом положении. Мои стихи – плод моего воображения. Я их пишу и печатаю, но никак не властен над тем, кто их читает и какими соображениями при этом руководствуется.

Сержант задумчиво хрустел костяшками пальцев, а помолчав, сказал:

– Я прекрасно понимаю, какое это затруднительное положение. И все ж над собственными словами вы властны. Вы же сами их пишете. Вы – поэт…

В отчаянной попытке совладать с подступавшей паникой Ованес Стамбулян обвел глазами кабинет и вдруг встретился взглядом со старшим сыном. Мальчик стоял за дверью и заглядывал в комнату. И как он сюда прокрался из кухни? Давно ли наблюдает за ними? Щеки ребенка пылали от ярости, но на его юном лице читалось еще что-то, нечто большее, чем гнев на солдат, – какое-то странное спокойствие, какая-то мудрая непоколебимость. Ованес Стамбулян улыбнулся сыну, все, мол, в порядке, и жестом велел ему возвращаться к матери. Но Ервант не сдвинулся места.

– Боюсь, вам придется пройти с нами, – сказал сержант.

– Не могу, – ответил Ованес даже не раздумывая и вдруг понял, какая жалкая у него отговорка.

Я сегодня должен дописать свою книгу… последнюю главу…

Он попросил, чтобы дали поговорить с женой.

Последнее, что отпечаталось в памяти, перед тем как его увели, – лицо жены, ее расширенные зрачки и побелевшие губы. Армануш не плакала, даже не казалась как-то особо потрясенной. Она, скорее, выглядела безумно уставшей, словно все свои последние силы положила на то, чтобы так вот стоять в дверном проеме. Как бы ему хотелось взять ее руки в свои, обнять крепко-крепко и прошептать последнюю просьбу: быть сильной ради всех их детей и того, кто был еще на подходе. Армануш была на пятом месяце.

И только когда солдаты вытолкнули его на темную улицу, Ованес Стамбулян вспомнил, что забыл подарить жене подарок. Он сунул руки в карманы и вздохнул с облегчением, не нащупав там золотого граната. Брошь осталась дома, в ящике стола. Он тихо улыбнулся, представив, как обрадуется Армануш, когда ее найдет.

Как только солдаты ушли, на крыльце послышались торопливые шаги – прибежала турецкая соседка из дома напротив. Такая милая, добрая, развеселая толстушка, только вот сейчас ей было совсем не до веселья. Выражение полного ужаса на ее лице как-то привело Армануш в чувство. Женщина вышла из оцепенения и действительно испугалась.

Она привлекла к себе Ерванта и прошептала дрожащими губами:

– Беги, сынок, беги к дяде Левону… Позови его сюда, пускай сразу придет. Расскажи ему, что случилось.

Левон жил совсем рядом, за углом рыночной площади. Жил он один, в скромном двухэтажном домике, с расположенной внизу мастерской. Когда-то Левон посватался к прекрасной армянке, которую полюбил в юности и, возможно, никогда не переставал любить. Получив отказ, он не захотел жениться больше ни на ком и впредь всего себя отдавал своей, ставшей со временем знаменитой мастерской. Левон был котельщиком и делал лучшие котлы во всей империи.

Выскочив на улицу, Ервант сделал было пару шагов к дому дяди Левона, но сразу остановился, резко развернулся и бросился в противоположном направлении, туда, куда солдаты увели отца. Он пробежал улицу из конца в конец, но не нашел ни следа. Ничего. Никого. Словно они просто исчезли, испарились – и солдаты, и отец.

Чуть позже он добрался до дядиного дома. Наверху никого не было. Ервант постучался в мастерскую, вдруг Левон там, он часто засиживался за работой допоздна. Открыл ему подмастерье Реза Селим, тихий, прилежный турецкий юноша, с фарфоровой кожей и буйными черными кудрями.

– Где дядя? – спросил Ервант.

– Мастера Левона нет, – с трудом выдавил из себя Реза Селим, – днем пришли солдаты и увели его.

Выговорив эти жуткие слова, он дал волю слезам. Мальчик был сиротой, и в последние шесть лет дядя Левон заменил ему отца.

– Что же делать, я не знаю. Сижу тут, жду.

Обратно Ервант бежал, петляя по извилистым, горбатым улицам. Он бежал на запад, и бежал на восток, и все искал что-то, хоть что-нибудь, хоть какой-то добрый знак. Он пробегал мимо пустых кофеен на загаженных площадях, мимо ветхих развалюх, где пахло похлебкой и непрерывно орали дети. Нигде ни малейшего признака жизни. И только у грязной канавы сидел рыжий котенок, жалобно мяукал и вылизывал себе брюшко, с распухшей и запекшейся раной.