Элиф Шафак - Стамбульский бастард [litres]

– Ашуре, – ответил Мустафа сдавленным голосом и вдруг почувствовал ком в горле при виде этой украшенной золотым изюмом мисочки. – Когда-то это был мой самый любимый десерт. Мама наверняка сварила целый котел к моему приезду.

Как ни старался, Мустафа не мог стереть из памяти десятки стеклянных мисок, которыми был заставлен весь холодильник. Это было предназначенное для соседей ашуре. В отличие от других сладостей, ашуре никогда не готовили только на своих. А значит, надо было варить сразу много, и каждая миска воплощала способность выжить, несмотря на все невзгоды, то есть означала взаимовыручку и изобилие. Свою особую страсть к ашуре Мустафа выдал в возрасте семи лет, когда выяснилось, что он уплел содержимое мисок, которые должен был разнести по соседям.

Он до сих пор помнил, как с подносом в руках стоял в безлюдной парадной многоквартирного дома напротив. На подносе было с полдюжины мисок. Сначала он лишь отведал по паре изюминок с каждой миски, уверенный, что никто и не заметит. Потом перешел к гранатовым зернышкам и миндалю. И оглянуться не успел, как съел все. Все шесть мисок в один присест. Пустую посуду он спрятал в саду. Соседи обычно возвращали миски лишь некоторое время спустя, тоже наполнив их в ответ каким-то угощением, нередко – тем же самым ашуре. Его проступок вскрылся не сразу. А когда это все-таки случилось, мать, явно смущенная такой волчьей жадностью, не стала его ругать, а отныне всегда держала в холодильнике пару лишних мисок с ашуре, предназначенных персонально для него.

– Что желаете выпить? – спросила по-турецки наклонившаяся к нему стюардесса.

У нее были темно-синие, как сапфир, глаза и точно такого же цвета жилетка, украшенная на спине изображением пушистых бледных облаков.

На долю секунды Мустафа замешкался, и не потому, что затруднялся выбрать напиток, а потому, что не знал, на каком языке отвечать. Он так долго прожил в Америке, что ему стало проще изъясняться по-английски. Но разговаривать с другим турком по-английски было как-то неестественно, это отдавало высокомерием. До сегодняшнего дня Мустафа решал эту проблему просто: находясь в Штатах, вовсе не общался с турками. Однако в таких вот обыденных бытовых ситуациях, как сейчас, его отчуждение от соотечественников делалось явственным и вызывало мучительную неловкость.

Он испуганно оглянулся по сторонам, словно хотел сбежать, но бежать было некуда, и все-таки ответил по-турецки:

– Томатный сок, пожалуйста.

– У нас нет томатного сока.

Стюардесса задорно улыбнулась, словно это ее страшно развеселило. Она была из породы преданных своему делу сотрудников, которые никогда не теряют веру в работодателей и поэтому способны снова и снова говорить «нет» с самым жизнерадостным видом.

– Могу предложить «Кровавую Мэри»? У нас готовый коктейль.

Мустафа взял стакан с густой алой смесью и откинулся на спинку кресла, его карие глаза затуманились, на лбу пролегли хмурые морщины. Только тогда он заметил пристальный взгляд Роуз, внимательно наблюдавшей за каждым его движением.

Помрачнев, она спросила:

– Что такое, милый? Похоже, ты нервничаешь. Это потому, что мы едем к твоим родственникам?

Они уже обсудили поездку во всех подробностях, и сейчас вряд ли можно было сказать что-то новое. Роуз прекрасно знала, что Мустафа совсем не хотел ехать в Стамбул и просто подчинился ее настойчивым требованиям. Она это, конечно, ценила, но безумной благодарности, по правде говоря, не испытывала.

«В конце концов, после девятнадцати лет совместной жизни жена вправе попросить мужа сделать для нее доброе дело», – подумала она, нежно пожимая руку Мустафы.

Этот жест застиг его врасплох. Он придвинулся к ней поближе, охваченный глубокой меланхолией. С ней он узнал две главные истины: во-первых, что любовь – это, скорее, постепенный процесс, а не внезапный бурный расцвет, и, во-вторых, что он, Мустафа, способен любить.

С течением лет он привык любить жену и обрел в ней некоторую безмятежность. С Роуз не всегда было легко иметь дело, временами она бывала весьма требовательна. Но тем не менее неизменно оставалась верна своей сути, была понятна и предсказуема; он давно выучил нехитрую схему ее порывов и реакций. Она никогда не бросала ему вызов, избегала настоящих столкновений с жизнью и обладала врожденным умением приспосабливаться к окружающим обстоятельствам. В ней сталкивались и свободно действовали разные силы, никак не привязанные ни ко времени, ни к семейным родословным. После встречи с Роуз терзавшие его семейные муки постепенно уступили место вялой, необременительной любви, и это был, пожалуй, максимум любви, на который он был способен.

Можно сказать, что Роуз не была идеальной женой своему первому мужу и не сумела приспособиться ко всем его многочисленным армянским родственникам. Но именно поэтому она стала идеальным прибежищем для того, кто, как Мустафа, бежал от своих многочисленных турецких родственников.

– С тобой все в порядке? – переспросила Роуз с некоторым беспокойством в голосе.

В этот самый миг на Мустафу Казанчи волной накатила тревога. Он весь побледнел, словно ему не хватало воздуха. Нет, это неправильно, он не должен лететь на этом самолете. Он не должен лететь в Стамбул. Роуз должна лететь без него, забрать дочь и вернуться домой… Домой. Как же он хотел оказаться в Аризоне, под мягким покровом привычной жизни!

– Я, пожалуй, немного пройдусь, – сказал Мустафа, передал Роуз свой напиток и встал, надеясь таким образом хоть как-то совладать с надвигающимся приступом паники. – Не годится сиднем сидеть столько часов подряд.

По узкому проходу Мустафа направился к хвосту самолета, на ходу разглядывая ряды пассажиров: турки, американцы, иностранцы из других стран. Бизнесмены, журналисты, фотографы, дипломаты, авторы путевых очерков, студенты, матери с новорожденными младенцами, совершенно незнакомые люди, с которыми вас объединяло общее пространство и, кто знает, может быть, даже общая участь. Одни читали книги и газеты, другие – играли в предлагаемую на борту видеоигру, круша недругов вместе с королем Артуром, третьи увлеченно разгадывали кроссворды. На него пристально посмотрела какая-то женщина, она сидела кресел через десять, загорелая брюнетка, лет тридцати с небольшим. Мустафа отвел взгляд. Он все еще был хорош собой и привлекал не столько высокой мощной фигурой, резкими чертами лица и черными, как вороново крыло, волосами, сколько благородными манерами и элегантностью. Он никогда не был обделен женским вниманием, но ни разу не изменил жене. Парадоксальным образом женщины тем сильнее липли к нему, чем больше он их избегал.

Проходя мимо брюнетки, Мустафа со смущением заметил, какая бесстыдно короткая у нее юбка. Женщина еще и ногу на ногу так закинула, что, кажется, при желании и трусы разглядишь. Ему стало неприятно, не по себе от этой мини-юбки. Она вызвала тяжелые мучительные воспоминания, от которых он хотел бы избавиться раз и навсегда, но снова видел, как его младшая сестра Зелиха, обожавшая такие юбки, семенит по стамбульским булыжникам быстрыми шагами, словно убегает от собственной тени. Спотыкаясь, он пошел дальше, нарочно косясь в сторону, чтобы ненароком не посмотреть туда, куда не следует. Теперь, в зрелые годы, он порой сомневался в том, что ему вообще когда-нибудь нравились женщины. Помимо Роуз, конечно. Но Роуз не считается. Роуз – это Роуз.