Элиф Шафак - Стамбульский бастард [litres]

В целом он был хорошим отчимом для ее дочери. Но, всей душой любя Армануш, своих детей не хотел. Нет, никакого потомства. И никто не подозревал, что в глубине души он считал, что не заслуживает детей. Он не был уверен, что смог бы стать хорошим отцом. Да кого он пытается обмануть? Из него получился бы ужасный отец, гораздо хуже его собственного.

Он вспомнил, как они с Роуз впервые встретились, пожалуй, не при самых романтических обстоятельствах, в супермаркете. Он стоял перед полкой и в каждой руке держал по банке нута. Они столько раз со смехом припоминали этот день, весело перебирали мельчайшие подробности. И все же у них были разные воспоминания: Роуз всегда говорила о том, какой он был стеснительный и нервный, а он никак не мог забыть, какая она была ослепительная блондинка, да такая лихая, что он поначалу даже испугался. Но это был первый и последний раз. Роуз его никогда не пугала, наоборот, с ней он словно плыл по тихой, спокойной реке, отдавался мирному и надежному потоку, зная, что можно не бояться опасных водоворотов и неприятных неожиданностей. Ему не потребовалось много времени, чтобы ее полюбить…

По утрам Мустафа с удовольствием смотрел, как Роуз суетится у плиты. Они оба охотно проводили время на кухне, хотя по совершенно разным причинам. Роуз обожала готовить, для нее кухня воплощала домашний уют, а Мустафе нравилось видеть ее в окружении всех этих нехитрых бытовых мелочей, бумажных полотенец в тон кафеля, кружек, которых бы хватило на целый гарнизон, лужицы шоколадного соуса, постепенно затвердевавшего на столешнице. Особое удовольствие получал он, глядя на ее руки, как они вечно что-то резали, помешивали, рубили и крошили. И пожалуй, он не знал зрелища более успокоительного, чем пекущая блинчики Роуз.

Поначалу мать и старшие сестры упорно писали ему письма, спрашивали, как у него дела, когда он к ним наконец приедет. Они задавали вопросы, а он убегал от ответов, но они продолжали слать письма и подарки, особенно мама. За все эти двадцать лет он лишь однажды повидался с мамой, но не в Стамбуле, а в Германии. Мустафа был во Франкфурте на конгрессе геологов и геммологов и предложил матери прилететь к нему туда. Вот и вышло, что мать и сын встретились в Германии, как это на протяжении стольких лет приходилось делать политическим эмигрантам, которым был заказан путь в Турцию. К тому времени мать настолько отчаянно жаждала увидеть сына, что даже не спросила, почему он сам не приехал в Стамбул. Поразительно, как быстро люди ко всему привыкают и самую ненормальную ситуацию начинают воспринимать как норму.

Дойдя до хвоста самолета, Мустафа Казанчи остановился у туалета. Там была очередь, перед ним двое мужчин. Он вспомнил вчерашний вечер и вздохнул. Роуз и не подозревала о том, что, возвращаясь с работы, он заглянул в одно место в Тусоне, куда периодически тайно наведывался в последние десять лет. Это была часовня Эль-Тирадито.

Скромный, затерянный среди улиц старого города грот был, как гласила установленная на нем историческая табличка, единственной во всей Америке католической святыней, посвященной памяти грешника, а не святого. Здесь поминали душу Эль-Тирадито, отлученного от Церкви изгоя. История эта произошла вроде бы в середине девятнадцатого века, и люди уже толком не помнили ее подробностей: ни кто, собственно, был этот неведомый грешник, ни в чем состоял его грех, ни даже почему его грешную память увековечили в этой часовне. Кое-что знали мексиканские эмигранты, но они неохотно делились секретами. Впрочем, Мустафа Казанчи и не стремился разбираться в тайнах истории. Ему было достаточно того, что Эль-Тирадито был хороший человек, по крайней мере, не хуже, чем многие из нас, и тем не менее совершил какой-то страшный грех. Но он обрел спасение и даже, что редкость, собственную часовню.

Истерзанный мрачными мыслями, Мустафа снова посетил часовню вчера вечером. Тусон нельзя назвать большим городом, но в нем не было недостатка в самых разных храмах. При желании Мустафа вполне мог бы сходить в мечеть. Но, по правде говоря, он никогда не был особо верующим. Ему не нужны были святые места и священные книги. И в Эль-Тирадито он ходил не молиться. Просто это был единственный храм, куда он мог прийти такой, какой есть, где ему не требовалось как-то преображаться. Он ходил туда, потому что ему нравилась атмосфера часовни, одновременно непритязательной, величественной и таинственной. Здесь все подходило к его настроению: и то, как мексиканские духи проникали в американскую повседневность, и десятки свечей и ретабло, оставленных в часовне какими-то тоже весьма грешными людьми, и засунутые в потрескавшуюся стену исповедальные записочки.

– С вами все в порядке, сэр? – возникла рядом с ним синеглазая стюардесса.

Он резко кивнул и ответил на этот раз по-английски:

– Да, спасибо, все хорошо, только немного укачало.

Проникавший сквозь занавески неяркий бархатный свет фонаря падал на тетушку Зелиху. Она валялась на кровати, уткнувшись в бутылку водки, в одной руке был зажат мобильник, в другой тлела сигарета.

Тетушка Бану на цыпочках прокралась в ее комнату. Быстро затушила дымившееся одеяло, погасила и выкинула в пепельницу окурок. Положила мобильник на комод, спрятала бутылку под кровать, укрыла сестру простыней и, выключив свет, распахнула окна. Повеяло свежестью и резким соленым запахом моря.

Проветрив комнату от дыма и перегара, тетушка Бану посмотрела на не по возрасту утомленное лицо младшей сестры. В тусклом желтоватом свете фонаря лицо это светилось каким-то неземным светом, словно отражало пламя, что так мучительно сжигало Зелиху изнутри и теперь от водки разгорелось еще ярче. Тетушка Бану поцеловала сестру в лоб с нежностью и состраданием. Затем, покосившись направо и налево, убедилась, что джинны, как обычно, восседают у нее на плечах и внимательно наблюдают за происходящим.

– И что вы собираетесь теперь делать, госпожа? – злорадно поинтересовался мсье Стервец.

Видя хозяйку в столь беспомощном и удрученном состоянии, он даже не пытался скрыть свое торжество. Его всегда забавляло бессилие сильных.

Тетушка Бану промолчала и лишь едва заметно нахмурилась. Мсье Стервец соскочил с ее плеча и уселся на кровати, в опасной близости к спящей Залихе. Судя по озорному блеску в глазах, злого духа посетила отличная идея. Он резко дернул на себя простыню, так что Зелиха чуть было не проснулась, и обвязался ею, как платком. Потом подбоченился и пропищал тонким женским голосом:

– Послушай-ка, – джинн явно кого-то передразнивал, – в этом мире есть столь ужасные вещи…

У тетушки Бану побежали по спине мурашки, она узнала, кого он передразнивал.