Сандра Галланд - Страсти и скорби Жозефины Богарне

— Какой очаровательный юноша! — рассматривая римскую вазу, заметила тетушка Дезире, когда он ушел. Я объяснила, что эта ваза — подлинная древность. Затем говорили о невероятной встрече, устроенной Бонапарту в Париже; о школьных наградах Гортензии; о том, какой прекрасный адъютант вышел из Эжена. И, наконец, перешли на сплетни.

— Ты, конечно, слышала о генерале Гоше. — Тетушка Дезире посмотрела на меня так, как смотрит кошка, положившая мертвую мышь у ног своего хозяина. — Об убийстве.

Я сложила веер. Я раскрыла веер.

Тетушка Дезире подалась вперед:

— Знаешь, что я слышала? Что его убил твой друг Баррас.

— Тетушка Дезире… — перебила я, не желая, чтобы Гортензия слышала эту напраслину.

— Я считаю, — продолжала тетушка, не обращая внимания на мое предостережение, — что директор Баррас, известный стяжатель, не мог простить генералу Гошу миллион франков, которые тот растранжирил.

— Тетушка Дезире, по-моему, нам не следует…

— Там было восемьсот тысяч, — сказал маркиз.

Я с удивлением посмотрела на него. Он буквально сложился пополам в кресле, на лице с полуприкрытыми глазами застыло мечтательное выражение.

— Мне не показалось? Маркиз что-то сказал? — спросила я.

— Сам не знает, что говорит, — махнула рукой тетушка. — Там было порядочно более миллиона.

Они остались на легкую закуску, а потом уехали, чтобы без нужды не утомлять маркиза. Гортензия будет жить у них в Париже, ибо, как сообщила мне тетушка Дезире, не пристало юной незамужней даме жить в одном доме с молодым неженатым мужчиной, хоть он ей и дядя. Я со слезами на глазах распрощалась с ними и приказала запрягать лошадей: мне не терпелось поскорее поговорить с адвокатом по поводу контракта «Боден компани». Потом я собиралась заехать к Терезе, а затем — к Баррасу.

— Тереза пока не встает с постели, — сообщил мне Тальен (он был учтив, но нетрезв). Ребенок родился тринадцать дней назад, в день зимнего солнцестояния. — Девочка. — Тальен пожал плечами. — Умерла при родах.

— Сочувствую, Ламберт!

Я положила сверток детских вещей, купленных в Италии, и обняла его. Сколько раз я делала так, считая его слишком молодым и впечатлительным, думая, что он нуждается в том, чтобы им управляли! Но теперь он казался другим, и в первую очередь — постаревшим. Что-то в нем сломалось.

— Как приняла это Тереза?

— Откуда мне знать?

Тереза лежала в шезлонге у себя в спальне. Я склонилась, чтобы поцеловать ее в щеку.

— Тальен сказал вам, что я не пускаю его к себе? Сказал почему? Разумеется, нет. Он отказался позвать священника! Моя девочка умерла некрещеной. И уже через несколько дней он рассчитывал на «обслуживание»!

Руки у нее были ледяные. Я сжала их, желая согреть. Так грустно мне давно не бывало. Я любила Терезу всем сердцем, но и Тальена — тоже. Я знала его молодым идеалистом…

Горничная принесла бутылку портвейна и хрустальные рюмки на тонких ножках. Тереза, смущенная тем, что ее застали плачущей, поспешно вытерла слезы.

— Акушерка велела, — сказала она о портвейне, чокаясь со мной. — Не могу вам передать, как я рада вас видеть. Мы все еще не оправились после смерти Лазара. Вы бы видели похороны! Улицы так были забиты народом, что я не знаю, с чем это можно сравнить. А теперь акушерка мне говорит, что у его вдовы, бедняжки, выкидыш. Ей только девятнадцать. Говорят, она немного не в себе. — Тереза допила из рюмки. — Поедете сегодня на бал к Талейрану?

— Мне так жаль, что вас там не будет.

— Меня не пригласили. По-видимому, мне больше не место среди добродетельных женщин, — с явной иронией сказала она. — Вы слышали, что было на балу, который давала Пульшери де Валонс? Едва я появилась, все дамы уехали.

— Не понимаю! — Во время террора Тереза спасла жизни стольким так называемым добродетельным женщинам, часто рискуя своей собственной.

— Я слишком публично угрожала Тальену разводом. Считается, что женщины должны страдать молча. К тому же я совершила ошибку, предложив убежище молодому человеку, спасшему меня как-то ночью от бандитов. Он был ранен, но добродетельная женщина должна была бы не пускать его на порог, невзирая ни на что. А позже, плюс ко всему, разразился ужасный скандал с моим портретом, выставленным на ежегодном салоне. Законодатели вкусов потребовали, чтобы его убрали.

Я улыбнулась.

— Вы были изображены одетой?

— Никогда не выглядела целомудреннее! Нет, им не понравилось, что художник изобразил меня в тюремной камере. В приличном обществе, я так понимаю, не должно упоминаться ничего имеющего отношение к террору. Но, откровенно говоря, мне все равно.

Но я видела, что сейчас она лукавит.

Дверь распахнулась, за ней стоял ребенок в платье из складчатого муслина.

— Мама?

Малышка Термидор уже ходит и говорит!

— Ты помнишь Жозефину, свою крестную, милая?

— Да, — с сомнением в голосе произнес этот двухлетний херувим, засунув пальцы в рот.

Я протянула к ней руки. Пойдет ли она ко мне? Термидор пробежала через всю комнату и забралась ко мне на колени. Ее крошечные пальчики похлопывали меня по шее. Я посмотрела на Терезу.

— Она так прекрасна, — одними губами произнесла я. Однако, признаюсь, в этот момент я думала о том, какое будущее ждет эту кроху, если Тереза и Тальен разведутся.

Выйдя от Терезы, я велела кучеру везти меня в Люксембургский дворец. Дорога туда казалась бесконечной, мостовые были в ужасном состоянии. Повсюду — признаки нищеты. Дети в лохмотьях бежали рядом с каретой, выпрашивая подаяние, и я бросила им все монеты, какие у меня были. Худой мальчик в английской дорожной шапке, изъеденной молью, прогнал остальных палкой. Когда въезжали в ворота дворца, я отвернулась от окна: сейчас мне были противны все красоты мира привилегированных.

— Будьте прокляты, роялисты! — проверещал попугай, когда я вошла в салон. Баррас сидел в кресле у горящего камина, поглаживая свою миниатюрную борзую.

— Не вставайте, — сказала я, наклоняясь поцеловать его.

— Нет-нет, джентльмен всегда должен вставать, приветствуя даму, — ответил он, спустил Тото на подушку с кисточками, погладил собаку по голове и тяжело поднялся из кресла. — Боже праведный, мой друг, вы прекрасно выглядите, — ласково проговорил он с провансальским акцентом. — Впрочем, как и всегда.

— Ох, я вас испачкала, — заметила я, стряхивая пудру с его просторного бархатного жакета. От Барраса приятно пахло сигарами и амброй.

— Садитесь же, — сказал он.

Вокруг глаз у него появилась сеть морщинок. Казалось, он постарел за те полтора года, что я его не видела, — или, может быть, я просто раньше не замечала?

— Как поживаете? — спросила я, садясь на предложенный им стул. «Он кажется уставшим», — отметила я про себя. Уставшим от жизни. Или, скорее, от борьбы…