Сандра Галланд - Страсти и скорби Жозефины Богарне

— Ox… — пренебрежительно махнул он рукой. — Как обычно. Мне делают новую крышу в Гробуа, в моем скромном сельском жилище. Вот это работа! — Он прочистил горло. — А теперь еще вся эта суета перед балом у Талейрана. Все слишком по-старорежимному, как говорят мои товарищи-директора, неохотно принявшие приглашения. Но они явятся в обычном платье. Мы будем выглядеть там так же неуместно, как квакеры [99] Представители христианской религиозной секты, отвергающей церковные обряды или принимающей их лишь частично. Один из основных принципов квакеров — неприятие насилия и, как следствие, — пацифизм и отказ от военной службы. во время кулачной потасовки.

Имя Лазара так и маячило между нами — невозможно было не упомянуть его.

— Я заметила траурные венки на Сен-Рош, — сказала я наконец. — Кучер говорит, недавно была служба в честь Лазара.

— Официальная служба прошла три месяца назад, но народ не может остановиться. Стоит куда-нибудь выехать, тотчас натыкаюсь на какую-нибудь процессию, в которой несут его фигуру. — Баррас отвернулся, пытаясь, как мне показалось, овладеть собой. Я рассматривала свои руки, вертя обручальное кольцо на пальце.

— Знаете ли, при последней встрече Бонапарт предсказал Лазару раннюю смерть в постели. В тот вечер, еще до моей свадьбы, мы были у Терезы и Тальена, и Бонапарт всем предсказывал по ладони. Я вам не рассказывала эту историю?

Баррас покачал головой, приложив ладонь ко рту.

— Должна признаться, — произнесла я дрожащим голосом, — меня утешает мысль, что так было суждено. — Смерть везде найдет, если захочет, как говорят солдаты.

— Дерьмо! — Баррас закрыл лицо руками.

3 января

О, что за день, что за вечер! Началось все с повара; он был вне себя от того, что Бонапарт ест только сваренные вкрутую яйца.

Затем приехал Вотье, и невозможно было его не принять.

— Надеюсь, вы удовлетворены работой? — сказал он, передавая мне листок бумаги, на котором мелким почерком была написана ужасающая сумма — 130000 франков.

Ох, уж так удовлетворены! Нет слов! Правда, работа оказалась более дорогостоящей, чем я ожидала. Раз в десять!

— Как вы и писали, для Освободителя Италии — только лучшее, — поклонился Вотье.

Я ему такое писала?

— Мой банкир свяжется с вами, — пообещала я, размышляя, откуда же взять такую сумму.

У двери появилась Лизетт:

— Портниха, мадам.

Под этим предлогом спровадила Вотье, осыпая его неумеренными похвалами и обещаниями. Он вежливо посторонился перед нервничавшей портнихой.

— Каждой женщине в Париже требуется новый наряд для предстоящего бала. Мои тридцать две швеи работают день и ночь! — воскликнула она и стала давать указания лакею, как демонстрировать наши туалеты. «Наряд Гортензии изыскан», — подумала я; для меня же сшили простую желтую тунику в греческом стиле с нижней юбкой из муслина.

— Но английский муслин строго запрещен, — заметила я. Об этом упоминалось даже на разосланных приглашениях.

Портниха выпучила глаза. Я боялась, ее хватит апоплексический удар.

— Но, мадам, — сказала она, переходя на шепот, — у мадам де Шевалле нижние юбки из муслина, как и у мадам де ла Пинель.

— Но ни та ни другая — не жена генерала Бонапарта, — деликатно напомнила я. Кроме того — хотя об этом я предпочла умолчать, — наряду не хватало элегантности. (Она сделала гофрированную оборку у края подола!) Я повторила, что мне нужен наряд простой.

— Мадам Бонапарт, простите мою смелость, но вы уверены, что хотите такую простую тунику? У меня три девушки занимаются исключительно пришиванием блесток.

— Никаких украшений, — настаивала я. — И не надо муслиновой нижней юбки.

— В кредит, мадам?

— Да, разумеется.

Затем явился ювелир, желавший показать шкатулку с изделиями, устоять перед которыми, признаюсь, было просто невозможно. Я выбрала бусы из золотых сцепленных листьев. Они идеально подойдут к греческой тунике.

— В кредит, мадам?

И так далее. Только что пришла Лизетт с кувшином теплого вина с пряностями.

— Кареты будут готовы к девяти, — сообщила она.

— Так рано?

Теперь пора принять ванну… И может быть, капельку опиумной настойки.

Бонапарт сел на табурет возле моего туалетного столика и смотрел, как Лизетт убирает мне волосы. Он сказал, что удовлетворен простотой моего наряда.

— Все должны думать, что мы живем на мое жалованье.

Я едва удержалась от смеха. Даже генералы-холостяки не могли прожить на сорок тысяч франков в год, а уж с моими «простыми» туниками…

— Как вам это? — В дверях появился Луи, вытягивая рукава нанкового сюртука. Сегодня ему нездоровилось, и он до сих пор бледен. Неважно чувствует себя со времени отъезда из Италии.

— Уродство! — отозвался Жером, стоявший за старшим братом. Он злился, что слишком молод и его не берут на бал.

Бонапарт вдруг вскочил на ноги:

— Кто тебе пошил такую куртку?

Ворот был из черного бархата, а это — знак роялистов.

— Может быть, надеть синий? — предложила я.

— Не двигайтесь, мадам! — Лизетт побрызгала лаком на мою прическу. — Выглядите превосходно, — сказала она, протягивая мне зеркало.

Я выглядела жутко! Кудри прилипли к голове, отчего казалось, что я только что попала под дождь.

Бонапарт достал часы:

— Опаздываем.

Мы поехали вчетвером: Бонапарт, Луи, Гортензия и я. Шел слабый снежок. Звон латунных колокольчиков на сбруе лошадей создавал праздничное настроение. На улице Грёнель карета остановилась. Экипажи буквально запрудили улицы — стояли до самой Сены. Гортензия протерла запотевшее окно и смотрела на улицу. Откуда взялись все эти кареты? Годами в Париже можно было видеть только обшарпанные коляски, а теперь вдруг нельзя проехать из-за элегантных ландо, фаэтонов и парных двухколесных экипажей.

В половине десятого мы въехали во двор отеля «Галифе». При входе можно было наблюдать, как на бивуаке — вокруг походного костра — толпились люди в военной форме, здесь же стояли палатки.

— Здесь воссозданы поля Италии, — объяснил Гортензии Луи, предлагая ей свою руку. — Но снега там не бывает, конечно, — добавил он, и дочка засмеялась.

Мы поднялись по лестнице, двойные двери перед нами распахнулись. Четыре швейцара подскочили к нам, чтобы взять наши плащи. Дворецкий с оперным голосом громко возвестил о нашем приезде. Музыканты перестали играть, повернувшись в нашу сторону. Все смотрели на нас. Но вот раздались крики приветствий, и грянули трубы.

Я была потрясена открывшейся передо мной картиной. Множество свечей в огромных висячих канделябрах освещали собравшихся. Сверкали украшения женщин. Человек с блестящим лбом, опираясь на трость черного дерева, пробирался к нам. Он скорее скользил, чем шел, подволакивая, как я лишь теперь сообразила, косолапые ноги. Это был Талейран, всем известный (скандально) министр иностранных дел.