Сандра Галланд - Страсти и скорби Жозефины Богарне

Гортензия нагнулась ко мне и убрала локон с моего лба, будто это я ребенок, а она — моя мать. При свете единственной оплывающей свечи дочь казалась бесплотной.

— Мама, не плачь, пожалуйста, — протянула она мне носовой платок.

От этих слов слезы стали еще горше.

— Он не откроет!

— Мы знаем, — сказал Эжен.

— Должен же быть где-то ключ, — сообразила я. — Или топор?

— Мам, — неловко позвал Эжен, — ты ведь не можешь просто…

— Ключа нет, — прошептала с первого этажа Мими. — Я уже поискала. Ключ у него.

— Должно быть, это похоже на осаду, — сказала я. Боль вновь исказила лицо моего сына.

— Эжен, может быть, ты скажешь что-нибудь генералу? — заговорщицким тоном предложила Гортензия.

— Ты должна знать кое-что, Гортензия. — Обращаясь к ней, я смотрела на сына. — Бонапарт считает, что я была…

— Все-все, мам!

Гортензия понимала меня как женщина женщину.

— Не сдавайся, мама, — прошептал Эжен.

В глазах у меня стояли слезы. Чем я заслужила таких замечательных детей? Мне казалось, что я их опозорила.

Эжен помог мне подняться на ноги. Я прижалась лбом к двери и позвала мужа:

— Бонапарт, пожалуйста! Послушайте меня!

Сколько может выдержать мужчина в такой ситуации? Теперь я знаю: очень долго. Во всяком случае, Бонапарт.

Когда наконец он поднял задвижку, я увидела перед собой невероятно хрупкого человека. Он замотал себе голову серой фланелью на манер тюрбана. Подобно Эжену, Бонапарт сильно загорел. Хоть его лицо и скрывалось в тени, я сразу поняла, что он тоже плакал.

Мы втроем — я и дети — застыли в изумлении, а потом всех как прорвало. Смириться с этой запертой дверью мы смогли лишь после нескольких часов общего плача, уговоров, молитв и проклятий.

Не помню, как ушли дети; скорее, вспоминается ощущение тишины, на фоне которой вдруг пришло осознание того, что мы с Бонапартом остались наедине. В последние дни я много говорила сама с собой, репетируя нашу встречу, воображая, что скажу. Но теперь любые слова казались неуместными.

— В коридоре холодно, — заметила я наконец.

Я прошла за ним в кабинет и села в кожаное кресло у камина. В комнате пахло корицей и имбирем, на столе лежала открытая табакерка, украшенная египетским орнаментом. Единственный фонарь горел на письменном столе, заваленном бумагами, рапортами, книгами и картами.

Бонапарт закрыл дверь. «Не столько для того, — подумала я, — чтобы нас не было слышно, а просто чтобы не выпускать тепло».

— Итак. Разве вы не собирались поговорить? — спросил он, протягивая к огню руки.

На полотняную рубашку муж надел несколько камзолов, а на них — тяжелый шерстяной сюртук. В такой одежде он казался худым. Погрев руки, Бонапарт сел в кресло, опираясь на один подлокотник с видом снисходительного монарха.

— Вы стенали, чтобы вас впустили, а теперь, когда дверь открылась, вам нечего сказать?

Я смотрела на него во все глаза, борясь с закипавшим гневом.

— Это вы ничего не говорите.

— Я говорю.

— Но без правды, Бонапарт. Без сердца.

— У вас хватает наглости говорить мне о сердце?

Тут я сорвалась:

— Вы утверждаете, что любите меня, и тем не менее готовы развестись со мной из-за каких-то солдатских сплетен! Это вы должны объясниться, Бонапарт, а не я.

— Вы смеете намекать, что невиновны, что вы не… — Он со всей силы ударил кулаком по подлокотнику кресла.

Я набрала воздуха и, насколько могла, задержала дыхание, чтобы немного успокоиться и продолжить:

— Как насчет вашей любовницы, Бонапарт? Этой вашей Клеопатры, как прозвали ее в армии? Говорят, вы обещали на ней жениться, если она от вас забеременеет?

Я говорила, часто моргая и стараясь не хлюпать носом.

— Откуда вам это известно?

— Ваши братья и сестры постарались.

Бонапарт откинулся на спинку кресла. Такого ответа он не ожидал.

— Им так хочется уничтожить меня, что их не заботит даже ваша собственная репутация!

«Осторожно! — напомнила я себе. — Одно неудачное слово — и примирение станет невозможным».

Свет фонаря мерцал у него в глазах. Я поняла, что нашла больное место.

— Я люблю вас, Бонапарт, — еле слышно проговорила я, сознавая, что это — правда. Я действительно люблю этого человека, его сильную, беспокойную, мятущуюся душу. Почему — не могу объяснить. — Мне не хватало вас, — продолжала я и, встретив его взгляд, не отвела глаз.

Было почти четыре часа утра, когда я задула свечи. Мы пересекли пустыню и вернулись: раненые, но все-таки дошли. Мы признались друг другу в грехах и страданиях. Мы признались в собственных слабостях, силе пережитого горя и отчаянии одиночества. Я сказала мужу, что плохо жила без него и пала, ослабленная постоянными нападками.

— Вы были неверны мне? — прямо спросил он.

Я помолчала. Пришло время сказать правду — но что есть правда?

— Не в том смысле, что вы имеете в виду. — Я прикоснулась к руке Бонапарта; та была холодна. — Но я почти готова была переступить тонкую грань… — Я перевела дух. — А вы?

— Она действовала мне на нервы.

Тут впору было засмеяться… и заплакать. Он рассказал мне об отчаянии, которое пережил в Египте, будучи уверен, что я предательница, что ангел удачи покинул его.

— Без вас…

Мы занялись любовью, а потом повторили еще раз.

— Теперь я с вами, — сказала я.

20 октября 1799 года

Я проснулась, будто от толчка. Фовель, секретарь Бонапарта, тряс моего мужа за плечо. Выпростала руку из-под мехового одеяла — не слишком-то уютно. В камине бушевало пламя, и тем не менее изо рта у меня шел парок.

— Приветствую, Фовель, — пробормотала я сонно. — Сколько сейчас времени? — Меж шторами светлела полоска утреннего неба. — Что-то случилось?

— Нет, мадам. Генерала всегда трудно добудиться, — объяснил он и добавил: — Как вам известно.

В тусклом свете лицо Фовеля казалось смуглым, как у Бонапарта и Эжена.

— Сейчас семь. Я позволил генералу поспать сегодня, но его брат, депутат Люсьен, желает немедленно его видеть.

Застенчиво улыбнувшись, Фовель зашептал:

— Мы скучали по вам, мадам!

Люсьен Бонапарт? Я положила руку на плечо мужа. Спит как убитый. Все, за что бы ни брался Наполеон, он делал с чрезвычайным рвением: работал, любил, даже спал…

Но вот он пошевелился, повернулся и с закрытыми глазами обнял меня. От него пахло, как от младенца.

— Фовель, я познакомил тебя с моей прекрасной женой? — проговорил Бонапарт мне в ночной чепец.

Фовель раздвинул шторы, и комнату заполнил утренний свет. Меня поразил желчный оттенок кожи Бонапарта; его лицо, хоть и загорелое, имело нездоровый вид.

— Ваш брат приехал, хочет вас видеть, — сказала я, целуя мужа и успокаивая его руки. — Люсьен.