Сандра Галланд - Страсти и скорби Жозефины Богарне

23 октября

Еще только четыре часа пополудни, а мой маленький дом уже полон военных. «Мои египтяне», — называет их Бонапарт. По возвращении из школы Гортензия, прежде чем сойти вниз, пудрит нос и долго рассматривает свое отражение в зеркале.

Шумные, возбужденные военные отмечают «возвращение к цивилизации», блага которой, изголодавшись, потребляют с нескрываемым удовольствием.

Бесстрашный Мюрат — смуглый, усыпанный драгоценными камнями и с плюмажем, — важно расхаживает из комнаты в комнату, демонстрируя слугам боевые шрамы и еще свежие, едва зажившие раны: два отверстия, по одному на каждой щеке.

— Но язык цел, — говорит он, высовывая его, чтобы все желающие могли убедиться. Пуля, выпущенная из пистолета, вошла в одну щеку рядом с ухом, а вышла из другой, «не сломав ни единого зуба!» — так он сказал мне, оттягивая пальцами свои полные губы.

— Повезло же вам! — восхитилась я, отступив назад.

— А Жюно? — спросила я Фовеля, стараясь казаться небрежной. — Разве он не вернулся с Бонапартом?

Не все еще добрались до Парижа, в том числе и Тальен (к пущей радости Терезы). [118] В Египте Тальен ослеп на один глаз — возможно, из-за невылеченного сифилиса. На обратном пути во Францию он был захвачен англичанами и не возвращался на родину до 1801 г., когда обнаружил, что его жена Тереза открыто живет с Увраром. Они развелись, и Тальен окончил свои дни в нищете.

— Андош Жюно, как это ни грустно, должен был остаться в пустыне, — лукаво усмехнулся Фовель, — с Отелло — ребенком, рожденным ему абиссинской рабыней.

Выпив, мужчины начинали говорить — поначалу сдержанно — об убийственной жаре, о мухах, о дизентерии. Рассказывали об океане песка, о жажде. О солдатах, ослепших от лихорадки. О чуме.

То были истории о белых тюрбанах, варварских пытках, французских солдатах, оставленных в пустыне умирать от жажды, убивающих друг друга ради глотка воды.

— Какой ужас!

— Все было совсем не так, мама, — пытался успокоить меня Эжен. Но скула его не переставала дергаться.

Незадолго до полуночи, холодный вечер

— Ну что, домашние разногласия улажены? Все хорошо? — Баррас приветствовал меня объятием, от которого у меня едва не затрещали кости. — Не выпьете ли чашку шоколада, не составите ли компанию? Мой повар печет отменные брюссельские бисквиты! Должен заметить: Эжен здорово возмужал. Но немного скован, верно? Ничего, такое иногда бывает с молодыми солдатами… — Баррас состроил гримасу. — Он вам что-нибудь рассказал? Считается, лучше не обсуждать такой опыт, но я в этом не уверен. Иногда бывает полезно поговорить. Но скажите же мне, как мой протеже? Я почти не вижу Бонапарта.

— Работает над статьей для Национального института.

— Ах да, что-то насчет камня, как мне говорили. [119] Каменная плита, найденная под городом Розетта, дала ученым ключ к расшифровке египетских иероглифов. Сейчас Розеттский камень хранится в Британском музее. Чудесно. Вернувшись домой, военный облачился в мантию ученого отшельника. Эффектная поза. Я бы и сам ее рекомендовал, если бы со мной посоветовались.

— Это не поза.

Впрочем, Бонапарт действительно решил не показываться на публике, пока не стихнут голоса, сплетничающие о его непомерных амбициях. К тому же он должен был хорошенько обдумать свой следующий ход. Как выразился он сам: «В начале каждой кампании следует тщательно просчитать, наступать или не наступать».

— Вы не заедете к нам? — спросила я. Что-то в тоне Барраса подсказывало мне, что он обижен, причем и на меня тоже. Я вообще заметила, что директора относятся к Бонапарту подчеркнуто непочтительно. «Завидуют», — подозревала я. Или, быть может, боятся.

— Это приглашение от вас или от генерала Бонапарта?

— От нас обоих, разумеется.

— Конечно, — сказал Баррас, опускаясь в кресло и держась одной рукой за поясницу. Тото вспрыгнул ему на колени. — Слышали, что сказал директор Сийес, узнав о возвращении Бонапарта?

— Сийес ужинал с Люсьеном Бонапартом, не так ли?

— Да, этой паре хорошо вдвоем, я заметил. Говорят, когда Сийесу сообщили, что ваш муж опять в Париже, он воскликнул: «Республика спасена!» Любопытно, вам не кажется? Я все думаю: а что он имел в виду?

— Сийес так сказал? Вы уверены? — Считалось, что тот не любит Бонапарта, и эта нелюбовь была, конечно, взаимной. Сидя в кресле, подалась вперед, не сводя глаз с дверей. — Как вы думаете: верны ли слухи, что директор Сийес что-то замышляет?

— Заговор? Всякий, кто занят политикой в Париже, что-то замышляет. — Баррас осторожно опустил Тото на ковер и игриво потянул пса за хвост. — Руссо предупреждал: если у кого-то хватит глупости основать республику, надо следить за тем, чтобы в ней не возникла оппозиция. Однако Французская республика — в самой основе своей государство оппозиционеров. Я вам уже несколько лет говорю: мы обречены.

24 октября

— Бонапарт, мне надо кое-что у вас спросить, — прервала я чтение «Картона», его любимой поэмы, написанной Оссианом. «Кто сей, грядущий к нам из дальних чуждых стран среди своей несметной рати?» — Это насчет Эжена…

Бонапарт задумчиво смотрел на меня невидящими глазами.

— Что с ним случилось в Египте? Я спрашивала, но он не говорит.

Я умолчала, что от расспросов мой (обычно откровенный) сын совсем замкнулся; он стал аккуратнее подбирать слова, избегал смотреть людям в глаза и все дергал скулой.

— Он участвовал в сражениях, убивал людей, сам был ранен, — пожал плечами Бонапарт. — Вернулся с победой. Что тут еще сказать?

Полдень

Обнаружила Мими в кладовой — та сидела в темноте, прямо на плитках пола.

— У тебя все хорошо? — встревожилась я.

— Слушала солдатскую болтовню и узнала, что случилось с Эженом.

Я опустилась на пол рядом с ней.

— И что же? — Со сланцевых полок свешивались фазаны, кишевшие личинками мух. Мими озабоченно рассматривала ладонь своей левой руки. — Пожалуйста, Мими!

Она вдохнула и рассказала:

— Эжен и еще один адъютант — самые молодые из всех — захватили турецкий город.

— Целый город?

Турки сдались с условием, что им сохранят жизнь. Мой сын со своим товарищем гордо вернулись со своими пленниками. Но Бонапарту нечем было кормить и своих-то солдат, а этих турок и подавно. Поэтому пленных (а их были тысячи!) вывезли в море и утопили. На следующий день товарищ Эжена застрелился.

— О нет! — прошептала я.

— Это еще не все, — продолжала Мими.

Эжену приказали пересечь пустыню.

— Ему было поручено доставить предостережение паше… — Упершись затылком о стену, я закрыла глаза. В темном чулане тихий голос Мими звучал вполне отчетливо. — Мешок с отрубленными головами.

Чувствуя тошноту, я представила себе колеблющиеся в раскаленном воздухе барханы, всю эту вонь и полчища мух, преследующих моего сына с его страшной ношей.