Сандра Галланд - Страсти и скорби Жозефины Богарне

— Гортензия в той комнате, — сказала девочка с золотистыми кудрями, указывая на противоположную сторону коридора.

Дверь приоткрылась.

— Она отказывается идти вниз, — шепнула Гортензия, отступая в сторону. Эмили с воспалившимися шрамами на лице, съежившись, лежала на узкой кровати в углу.

Я села в ногах.

— Ты боишься, Эмили? — Ее муж определенно опасался этой встречи.

— Нет!

— В чем же тогда дело?

— Я не хочу замуж…

«Если бы ты только знала, бедная девочка, как тебе повезло», — подумала я.

— За него… — тихо добавила она.

Увидев изрытое оспой лицо жены, лейтенант Лавалетт едва не заплакал. Я, как могла, заранее готовила его к этой встрече, но увы: столь обезображенное лицо могло вызвать только потрясение.

— Ах, так это правда! У вас была оспа, — сказал Бонапарт.

Эмили стояла в дверях, не сводя покрасневших глаз со своих зашнурованных сапожек.

— Да, генерал Бонапарт. — Она взглянула на Эжена и застенчиво кивнула, отведя глаза в сторону. Тот подошел к ней и обнял кузину. Нежность сына меня тронула; точно так же он утешал Эмили, когда той было четыре годика, а ему — не намного больше.

— Ваш муж спас мне жизнь, — сообщил Эжен, — и не раз.

Лавалетт покраснел и, стесняясь, принялся мять шляпу.

«И теперь этот благородный человек может спасти девичье сердце, — подумалось мне, — если только девица ему позволит».

29 октября, раннее утро

— Вы заплатили за это триста двадцать пять тысяч? — Бонапарт смотрел на замок Мальмезон, на его осыпающийся фасад, на требующую починки крышу, на треснувшее стекло в окне второго этажа.

— Но, Бонапарт… — начала было я, собираясь напомнить ему, что он сам предлагал за это имение триста тысяч, но затем передумала. — До Парижа меньше часа езды, угодья превосходны. К тому же одна только винодельня приносит ежегодный доход в восемь тысяч франков…

Ну хорошо, семь.

— По мнению агента, это исключительно выгодные условия.

— Курятник, и тот выглядит престижнее.

Под конец дня, объехав верхом угодья, осмотрев отару овец и поговорив с дворецким о содержании сахара в виноградном соке этого урожая, Бонапарт и сам проникся очарованием имения. В сумерках мы вдвоем сидели у пылавшего камина, играя в нарды. Гортензия тем временем исполняла на фортепиано свое новое сочинение, а Эжен чинил рыболовные снасти.

В девять часов мы с Бонапартом, взяв с собой свечи, ушли в продуваемую сквозняками спальню; стуча зубами, укрылись холодными одеялами и стали нащупывать ступнями горячий кирпич, завернутый во фланель. Затем, согревшись, болтали и занимались любовью, а потом снова говорили и снова любили друг друга.

Вечером, Париж

Вернулись в город. Сегодня днем встречалась с коммерсантами. Бонапарт желает отремонтировать Мальмезон, обновить обстановку, привести в порядок сады. Ему там понравилось.

30 октября

— О чем задумались? — Я подтолкнула Бонапарта ногой. Неподвижный, как статуя, он сидел на краю кровати.

— Что мне надо поговорить с директором Гойе, — наконец ответил он, как бы очнувшись.

— По поводу?

С кипой газет под мышкой вошел Фовель.

— Генерал, ваша ванна готова, — торжественно изрек он.

Бонапарт встал, взял у секретаря крошечную чашку турецкого кофе и одним глотком осушил ее.

— Мою кандидатуру нужно выставить на пост директора.

Три часа пополудни

— Довольно! — Бонапарт потянул за сапог и скинул его с ноги. Тот пролетел через прихожую и ударился о дверь.

— Директор Гойе не помог? — Я шла за Бонапартом, подбирая его сапоги — грязные, отчаянно нуждавшиеся в чистке.

Бонапарт бросился в кресло и сердито уставился в камин. На нем были кожаные лосины, одолженные у актера Тальма, чтобы прийти на встречу с директорами прилично одетым. Привлекая внимание Бонапарта, я потянула его за большой палец ноги.

— Я объявил ему, что хочу быть директором.

— И что он ответил? — И в Италии, и в Египте Бонапарт проявил себя замечательным администратором. Кому, как не ему, стать одним из директоров?

— Гойе высмеял меня! «Вы еще так молоды… конституция не позволит… это было бы незаконно», — передразнивал Бонапарт. — «Незаконно»! Конституция душит страну, а они молятся на закон, будто это слово Божье. Забывают, что мы сами ее создали — и только мы можем изменить.

Он принялся ходить туда-сюда, заложив руки за спину.

— А если не захотят, то я сам ее изменю!

31 октября

День, насыщенный лихорадочной деятельностью: планировала посадки, принимала ремонтные работы. Привели новую лошадь для Гортензии — коренастую гнедую кобылу. Она бегала по загону и ржала, чувствуя присутствие Пегаса.

«Спасибо за лошадь, генерал Бонапарт», — с привычной учтивостью поблагодарила Гортензия отчима, как будто тот гость, а не близкий ей человек.

Ближе к вечеру мы всей семьей поехали верхом осматривать угодья. Разговаривали с рабочими.

На обратном пути Эжен и Бонапарт поскакали наперегонки.

— Знаешь, Гортензия, Бонапарту будет приятно, если ты станешь называть его папой, — вскользь заметила я, когда наши лошади пошли рядом ленивым шагом.

— Да, мама, — ответила моя дочь, и ее глаза наполнились слезами.

Без даты

Сегодня вечером Бонапарт стоял перед фортепиано, глядя в ноты пьесы «Выход из Сирии» — песни в ритме марша, написанной Гортензией в ту пору, когда она волновалась о находившемся в Египте брате.

— Это одно из сочинений Гортензии, — пояснила я.

— Хорошее, — задумчиво проговорил Бонапарт, постучав ногтем по углу страницы.

1 ноября, снова в Париже

— Знаете, что сказал мне министр Фуше? — спросила Фортюне Гамелен, наклоняясь завязать кожаный ремешок сандалии. — Он подозревает, что кто-то, занимающий очень высокое положение в правительстве, может быть в союзе с роялистами. — Сидя, она выгнула спину и застенчиво убрала высунувшуюся грудь за корсаж.

— Насколько высокое? — спросила мадам де Крени, делая ход картой.

— На уровне директора.

— Выше никого и нет.

— Интересно… А я слыхала, что один из директоров пересылает все протоколы и корреспонденцию в Англию. Естественно, опять подозревают Барраса.

— Ах, бедный дядюшка Баррас, обожаемый всеми скверный мальчишка.

— Моя кастелянша убеждена, что роялисты заплатили директору Баррасу пять миллионов.

— Я слышала о двух миллионах.

— Слухи!

— Но это еще не самое худшее… Говорят, об этом прознал генерал Гош, и Баррас велел его…

— Нет! Не может быть!

— …отравить.

В уединении уборной я готовлюсь ко сну. Я искупалась, напудрилась и убрала волосы под кружевной ночной чепец. Жду Бонапарта — он до сих пор на совещании. В зеркале перед собой вижу мирную картину: женщина пишет дневник. Свеча окружена ореолом света. Но у меня на душе неспокойно — тревожит то, что сегодня обсуждали Глории. Понимаю, это сплетни, но все же они заронили мне в душу зерно сомнения. Насколько хорошо я знаю Барраса? Ведь я и Лизетт доверяла как самой себе…