Сандра Галланд - Страсти и скорби Жозефины Богарне

Тут я не выдержала, заплакала:

— Вы хоть представляете, как мы будем страдать?

На меня волной накатило безумие горя.

— Я буду всегда любить вас. Буду навещать вас — часто.

— Неужели вы не понимаете? Это будет совсем не то, что сейчас!

Он обманывал себя. Этот человек, гордившийся ясным мышлением, не понимал, что происходит у него в душе.

— Я вам обещаю, — быстро продолжал он, как если душевную рану можно было затянуть словами. — Вы сохраните титул. Я буду давать вам по миллиону в год. У вас есть Мальмезон. Я куплю вам сельский замок — что угодно! Я сделаю вас королевой Рима. У вас будут свои владения.

— Нет, Бонапарт! Делайте, что вам угодно, только не отсылайте меня.

Я представила себя одинокой и нелюбимой, упала на ковер и, не сдерживаясь, зарыдала.

Дальнейшее помню слабо. Узким коридором меня отнесли в комнату и вызвали доктора Корвизара.

— Вы перенесли сильный нервный приступ, ваше величество.

В тумане, в который я погрузилась, приняв настойку опия, появилась Гортензия.

— Мы с Эженом последуем за вами, — сказала она. — Будем вместе вести тихую жизнь. Все будет хорошо. Мы познаем истинное счастье.

Я обняла ее за худенькие плечи. Мать и дочь, мы обе одиноки в этом мире. «Может статься, это и хорошо, если Гортензии невдомек, что ждет нас впереди», — подумала я и ощутила себя Кассандрой, тщетно предостерегавшей о неизбежной беде. Судьба прогневалась — теперь начнется падение.

Ровно в восемь, как заведено, моя гардеробная горничная вошла ко мне в спальню с несколькими платьями на выбор.

— Входите, мадемуазель Аврильо, — раздвинула я занавеси полога. — Мне надо кое-что вам сказать, но сначала проверьте, закрыта ли дверь. — Я легла на подушки, чувствуя себя спокойнее, чем вчера, но по-прежнему слабой.

Мадемуазель Аврильо поставила корзинку, разгладила на себе юбку и с тревогой уставилась на меня. Мы все ожидали худшего, словно небо готовилось рухнуть на землю, только оставалось неясным, когда именно это случится. Но жизнь продолжалась.

Набрав побольше воздуха, я начала:

— Император сообщил мне о принятом решении… — Я снова не могла произнести это слово. — Он решил объявить о разводе.

Мадемуазель Аврильо вскрикнула, прижав ладони к губам.

— Но пока все должно идти своим чередом, как и прежде.

— Это жестоко с его стороны, ваше величество, — ее взгляд был дерзким. Преданным.

— Император страдает, — твердо сказала я. — Он делает то, что должен.

Вот так, при ярком свете зимнего утра, началась моя новая жизнь. Я уничтожена, но буду играть свою роль в костюме императрицы, буду спокойна и доброжелательна. Отпраздновав мир, Бонапарт официально объявит о разводе. В настоящее же время у меня легкое недомогание, вот и все.

Все это мне удалось произнести спокойно, но как только мадемуазель Аврильо вышла, меня охватило отчаяние. Как я смогу пройти через это? Завтра в Мальмезоне прием, послезавтра — большое празднование, бал. Позже будут новые балы, и праздники, и снова балы. Как мне набраться стойкости?

Суббота, 2 декабря, Мальмезон

Поздно. Пишу это, сидя за маленьким столиком черного дерева в спальне у Бонапарта. На мне ночная рубашка и медвежья шкура, которую я сняла с кровати.

Королевские особы уже разъехались, как и сам Бонапарт, решивший готовиться к завтрашнему приему послов в Тюильри, — несмотря на сугробы и леденящий дождь.

— Это ваш счастливый день, — сказала я ему на прощание. Он не сразу понял. — Второе декабря.

Годовщина коронации, как он мог забыть?

— Ах это! — сообразил он, пожав плечами так, словно удача ничего уже не значила.

Одной мне даже проще. Труднее всего оказалось принимать его семью. Королева Каролина и король Иоахим, недавно вернувшиеся из Неаполя, внимательно за мной следят. Они подозревают, что мне известны их планы. И что они станут делать, думаю я, когда поймут, что выиграли эту битву? Провозгласят победу, несомненно. Наконец-то император принадлежит только им, со всей своей властью и богатствами! И все его сердце теперь тоже принадлежит им, — так они думают. Но они не знают его сердца, не понимают, что эта жертва ожесточит его.

Сейчас почти два часа, как мне кажется. Огонь в камине угас. Начинаю чувствовать зимний холод. В тени над кроватью висит мой портрет. Бонапарту он нравится больше всех остальных, мне — нет.

Пять лет назад Бонапарт короновал меня, и я стала императрицей. Славный был день! Я приняла корону, будто обручальное кольцо. Думала, она привяжет меня к мужу. Увы… От меня как императрицы требовалось одно: обеспечить связь времен, закрепить за императором его место в истории. В лоне императриц — будущее империй. А я? В глубине души я никогда не была императрицей. Только Йейетой, Розой, Жозефиной — обычной женщиной с Мартиники. Обычной женщиной, которая любит своего мужа.

Насколько важна, в конце концов, моя любовь к Бонапарту? Наверное, нужды страны важнее. Я только молюсь, чтобы жертва, которую мы теперь приносим, не оказалась напрасной.

— Суеверная чепуха, — отмахивается Бонапарт. — Женские фантазии.

Как будто сам не суеверен.

О, Бонапарт, как же трудно мне принять предстоящие перемены. Чувствую сейчас ваше присутствие в комнате. Тут еще пахнет вашей любимой лимонной отдушкой. На столе рядом со стопкой газет лежит табакерка и стоит полупустой бокал с вашей монограммой. Мне на глаза попалась маленькая потертая медаль — талисман Карла Великого, небрежно брошенная среди прочих мелочей из кармана. Книга, которую вы читали — «История революций в Римской империи», — лежит треснувшим корешком вверх на кресле рядом с кроватью. Ваш камзол свисает с подлокотника черного кожаного кресла. Смятые газеты разбросаны по ковру.

Часы только что пробили два. Не хочу уходить из этой комнаты, здесь так хорошо ворошить свою память, но завтра у меня тяжелый день.

Уходя, я запру дверь и наложу запрет входить сюда. Для меня все здесь останется таким, как сейчас.

Воскресенье

— Мадам Бонапарт, — самодовольно улыбнулась мне Каролина, — как хорошо вы сегодня выглядите!

— Как мило с вашей стороны это заметить, — ответила я с не менее ослепительной и неискренней улыбкой, — королева Каролина.

Каким ничтожным казалось мне все это рядом с гробницей Маленького Наполеона в углу просторного собора!

После мессы императорский кортеж направился к зданию Законодательного собрания. Бонапарта там шумно приветствовали. У меня на сердце было тяжело, но даже я приободрилась при криках «Да здравствует миротворец! Да здравствует император!». По привычке Бонапарт обернулся ко мне через плечо.

В пять часов кортеж вернулся во дворец Тюильри, где мы принимали иностранных послов, затем перешли в Галерею Дианы, где состоялся банкет (для меня последний, слава богу, терпеть их не могу). Король Жозеф сидел слева от меня, мадам Летиция — справа. Король Луи, недавно приехавший из Голландии, — рядом с матерью (у которой он и остановился). Бонапарт расположился прямо напротив меня, справа от него — король Саксонии, а слева — Гортензия. Я старалась не смотреть ей в глаза, боясь заплакать.