Сандра Галланд - Страсти и скорби Жозефины Богарне

— Вы считаете, что женщины, которую я люблю, не существует. Вы не верите в Жозефину.

Он так пристально смотрел на меня своими серыми глазами, что мне стало не по себе, и я отвернулась.

— Но верите ли вы в меня? — спросил Бонапарт.

Я глядела на его профиль в свете свечи. Было видно, что он взволнован. Что же так задело его? Я знала, это не даст ему покоя.

— Вам холодно? — Он натянул на меня одеяло.

— Да, — сказала я и прижала его руку к своей груди.

Мне показалось, он не знает, что делать, да и сама пребывала в растерянности. Не стоит ли задуть свечу? Снять ночную рубашку? Сейчас я особенно ясно ощущала свой возраст и его молодость.

— Мне довелось прочесть, что особое прикосновение к соску женщины заставит ее обезуметь от наслаждения, — сказал он. Мне подумалось, что он говорит, как школьник, отвечающий на уроке. — Я кажусь вам смешным? — спросил Бонапарт, заметив мою улыбку.

— У вас научный склад ума, — вывернулась я.

Он положил ладонь мне на грудь, ощупал ее.

— Ваша грудь — совершенный образчик в своем роде: круглая, упругая.

— Бонапарт! — У меня на сердце потеплело. Я склонилась над ним. Мне было приятно ощущать его дыхание на своей коже.

— Воистину, вы… — Он остановился, не в состоянии произнести ни слова.

Я прикоснулась губами к его щеке, по которой стекала слеза. На вкус она так напоминала морскую воду.

— Да, — улыбнулась я. — Да, я верю в вас.

На рассвете

Солнце окрасило небо нежнейшим оттенком розового, напомнив мне рассветы, виденные в юности. Слушаю, как шевелятся, просыпаясь, животные: куры, корова. Бонапарт спит. И нога у него забинтована. Слушаю его дыхание.

Я замужем. Вновь.

Мой муж — вовсе не такой мужчина, о каком я мечтала в детстве. Я не испытываю к нему большой любви. И уж конечно, это не король, предсказанный гадалкой. Это лишь Бонапарт, странный маленький Наполеон Бонапарт.

А я? Кто я?

Он называет меня Жозефиной. Говорит, я ангел, святая, его счастливая звезда. А я знаю, что грешна и не так уж возвышенна, но мне начинает нравиться быть Жозефиной, которую он себе вообразил. Она разумна, она забавляет, она доставляет удовольствие. Она — изящество и обаяние. Она не похожа на Розу — испуганную, обеспокоенную, нуждающуюся. Не похожа на Розу, погрязшую в печали.

Я снимаю с пальца золотое обручальное кольцо. На нем какая-то надпись. Подношу его к свету: «Моей судьбе».

10 марта 1796 года, Париж, раннее серое утро

Пишу, сидя в своем надушенном жасмином будуаре, где меня не сможет обнаружить Бонапарт, за которым я уже целый день замужем.

Муж… Это слово кажется чуждым моему языку — чуждым, как географические карты, разложенные в столовой; как сабля, стоящая в углу моей гостиной. Чуждым, как сам этот человек.

В зеркале мое лицо с падающими на него тенями кажется грубым. Возможно, таким его делают мои темные мысли.

Как это на меня не похоже — предаваться меланхолии! Появляется искушение вымарать только что изложенные мысли и вместо них записать: «Я вышла замуж, я счастлива, все хорошо». Но я обещала себе быть честной на этих страницах. Сколько бы от меня ни требовалось скрывать, льстить и умасливать, здесь я должна писать все как на духу. А мое сердце действительно охвачено тревогой. Боюсь, что совершила ошибку.

Без даты

Жозефина Роза Богарне-Бонапарт

Жозефина Роза Богарне

Жозефина Ташер Богарне-Бонапарт

Жозефина Богарне-Бонапарт

Гражданка Жозефина Бонапарт

Мадам Жозефина Бонапарт

Жозефина

Жозефина

Жозефина

Половина третьего пополудни

Только что вернулись из Сен-Жермен. У Бонапарта в кабинете собрание, а я вновь в своем будуаре, ищу утешения. Кажется, все идет не так, как надо. С чего же начать?

Сегодня утром, когда я наносила на лицо рисовую пудру, собираясь выезжать из дому, увидела у двери Бонапарта.

— Карета готова, — сказал он мне. В руках у него был стек для верховой езды, который он сгибал и так и сяк. Ему не терпелось, я это знала, поскорее оказаться в Сен-Жермен: мы собирались навестить моих детей, каждого в своей школе. Разумеется, мне было не по себе. Я не знала, как Гортензия и Эжен воспримут новость о нашем браке.

— Вы не в новом камзоле? — спросила я, выбрав серьги с сапфирами.

Я надела темно-лиловое платье с длинными рукавами поверх газовой юбки в горошек. Это был новый наряд, он мне нравился, но я не могла решить, какую обувь надеть: сапожки со шнурками или шелковые туфельки, так подходящие к этому платью. Дождь перестал, но на улице было сыро. В такую погоду надену-ка я лучше сапожки.

— Сапожки, — сказала я буфетной девушке.

Та грубо натянула сапожок мне на ногу. Я подумала, что, как только Бонапарт уедет на юг, подыщу себе горничную. Как только он покинет дом, и жизнь войдет в привычную колею. Он уедет через двадцать восемь часов. Двадцать восемь часов лихорадочной суеты и хаоса: военные чины приходят и уходят, курьеры на всем скаку влетают во двор. Все подходящие места в моем доме заняты картами, журналами, донесениями, обрывками бумаги со списками припасов, именами, числами, планами, когда и что надо сделать. Стопки книг громоздятся на столе в столовой, на секретере, на моей кровати. Еще двадцать восемь часов неловких ласк и объятий. Бонапарт работает и читает, совершенно отключаясь от окружающей действительности, забывает обо мне, о слугах, а потом вдруг, опомнившись и изголодавшись, набрасывается на меня. Еще двадцать восемь часов полубессознательного замешательства: кто же этот человек, за которого я вышла замуж? И войдет ли теперь жизнь хоть когда-нибудь в привычную колею?

— А чем плох этот камзол? — спросил он.

— Его пора подлатать, — сказала я, разглаживая ткань на плече. Поношенная шерсть расходилась по швам, рукава истерты. Я бы починила камзол, если бы могла снять его с мужа. «А лучше было бы его сжечь», — думала я, целуя Бонапарта в гладкую щеку. — И в новом вы такой красивый… — У того был более удачный фасон: фалды до колен отвлекали внимание от тонких ног и делали Бонапарта словно бы выше.

Он поцеловал меня и улыбнулся.

— Переодеваться не буду, — шепнул Бонапарт, обводя пальцем мое ухо.

До Сен-Жермен ехали медленно — дороги от дождя развезло, поэтому во двор школы, где училась Гортензия, въехали уже после полудня. Я завидела ее на поле для игр и помахала рукой. Едва заметив нас, она бросила мяч, развернулась на пятках и, стоя к нам спиной, закрыла лицо руками. Неужели плачет? Я прикоснулась к рукаву Бонапарта, чтобы отвлечь его, но было поздно — он уже заметил реакцию дочери и теперь уныло осматривал поле.