Натан Полянский - Славен город Полоцк

После короткого молчания поп Зиновей осмелился сказать, отвергая какой-то упрек Всеслава:

— Знают, знают люди, что отчина твоя и власть от бога. А и ты помни слово божие, князь. Дозволяет бог воевать печенегов, половцев, хазар, касогов и иных поганых, а руського человека не велит.

Князь вскочил. Почему эти люди не желают понять его? Он повторил свой рассказ о полоцких купцах, ограбленных в Новгородской земле, о хулах, творимых новгородским епископом ему, Всеславу, о хитростях новгородских князей, и смоленских, и псковских, которые зазывают к себе подорожных греческих гостей и перехватывают лучшие иноземные товары.

Советники согласно кивали своими разномастными бородами. Перечислив еще несколько мелких и крупных обид, князь перешел к главнейшей, той, что была матерью всех остальных, из-за которой Всеслав бывал злым, жестоким и коварным. Он уже не рассказывал, а кричал, размахивая длинными руками:

— От первой жены крестителя Руси, Владимира, от Рогнеды, от его старейшего сына Изяслава мы, князья полоцкие, ведем наш род. Мы и есть законные наследники великокняжеского стола киевского. Почему же эти увертливые, хитрые, песьи Ярославичи, младшая ветвь Владимировых потомков, завладели им?

Это был давний спор между русскими князьями, злой и неразрешимый, стоивший уже немало крови. Сам Владимир убил своего брата Ярополка, чтобы завладеть его княжеством. По его примеру и сыновья, и внуки не переставали враждовать между собой. Святополк Владимирович, прозванный Окаянным, убил своих братьев Глеба, Олега и Бориса, но и сам был изгнан из Киева Ярославом. С Ярославом немало повоевал полоцкий князь Брячислав. Ныне оба мертвы. Ярослав оставил много сыновей, и споры между ними не прекращались. Но Всеслав-то знал, что это споры пустые: единственным законным наследником великокняжеского стола является он, князь полоцкий. Ради того он и храм святой Софии поставил в Полоцке, чтобы не кичились киевские князья, что, мол, единственный на всю Русь такой храм у них.

Но чем больше Всеслав горячился, тем более скучными становились лица его советников.

И вдруг Прокша-городник, представитель самого низкого сословия — сословия работных людишек, произнес:

— Двух сынов, княже, взято у меня на твои войны. Один в земле под Смоленском лежит, другой невесть куда девался. Скажешь — и сам-третий пойду. А семейные споры решать бы по-семейному, в дому, чтобы никому постороннему от них не страдать. Бей своих братьев-князей сколько сил хватит, а нам работать нужно. Буде же они тебя побьют — тоже нас не тревожь.

У князя даже дух заняло от этих дерзких слов. Хотел топнуть ногой — она не поднялась. Хотел словом оборвать подлого — горло не выпускало слов. А Прокша тем временем продолжал:

— Зачем города жечь? Зачем сотням людей гинуть ради твоих свар с Ярославичами? Зачем на Псков рать водил? А скольких назад привел? Зачем Новгород осаждал и Софии тамошней разор учинил?

В разговоре у Прокши часто дергалась кожа на скулах, кривился рот, а кулак, в который он зажал свою медно-красную бороду, стиснулся так, словно хотел выжать из нее воду. Вдруг Всеслав понял: вот так же, как в свою бороду, вцепился бы проклятый раб и его, князя, горло.

— Изменник, рудой пес! — с усилием вытолкнул Всеслав из себя.

Прокша побледнел, смекнул, что в азарте говорил несдержанно и дорого обойдется ему эта вольность. Уже оглянулся князь на боковую дверь, где стояли два вооруженных гридя. Но тут вперед вышел купчина Лавр, грузным своим телом заслонил Прокшу. Не давая князю продолжать, сам заговорил — взволнованно, смело:

— Что смольняне наш передград Ршу на себя числят — то незаконно. А и мы не раз и не два кривду им чинили. Три дни тому ты, княже, снарядил своих отроков на волоки караваны смольнян разорять. А ну, они на твоих купцов отряд нашлют? Кто выгадает? Никто. А кто прогадает? И мы, и они. Вели же, княже, тех отроков назад призвать. — И Лавр по памяти процитировал: «Боле же чтите гость, откуда же к вам придет; ти бо, мимоходячи, прославят человека по всем землям, любо добрым, любо злым». — И закончил с поклоном: — Не гневайся, княже, на чистом слове.

Но князь уже не мог не гневаться.

— Разве мы почали? — кричал он, не владея собой. — Они, смольняне проклятые!.. А гостей, что могут про нас и добрую, и худую молву по всем землям разнесть, не боюсь... Запомнил ты эти слова ворога моего Мономаха? Гляди!..

Стоявший позади княжеского кресла гридь подвинул кресло вперед, оно коснулось ноги князя, тот опустился в него и дважды кивнул, что означало разрешение всем садиться.

Князь молчал, молчали и его советники, давая ему остыть. А когда он снова напомнил о вероломстве и хитрости Ярославичей, Лавр спокойно спросил:

— Кого, княже, наказывать — неужто всех русских людей?

— Нет русских людей! — выкрикнул князь. — Есть люди поляне, древляне, смольняне, кривичи... Есть и витьбляны, полочаны. А русские люди — что это?

— Совокупно, кто на русской земле живет, — отозвался Прокша, а Лавр добавил:

— А торг с кем же весть? Всех гостей отвадим — самим пропадать.

— Право князя над людьми от бога, — выкрикнул из своего креслица Зиновей, — и гневить его нельзя.

Это кстати сделанное напоминание притушило готовое снова вспыхнуть негодование Всеслава. Но тут же поп продолжал:

— А и право великого князя киевского над всеми русскими князьями от бога же, яко старшего брата над меньшими.

Это был призыв к Всеславу покориться Ярославичам, призыв неслыханно наглый, еще более дерзкий, чем речи подлого городника.

Гнев снова овладевал Всеславом. Но тут в комнату дошел звон колоколов, и в лице князя словно бы что-то дрогнуло. Медленно разгладились морщины у рта, исчезли тени в глазах. Князь подошел к окну.

Рядом с дворцом, превосходя его красотой и величием, возвышался семиглавый храм с золочеными куполами. Двадцать лет строил Всеслав эту церковь, предмет его гордости и плод его ненависти. Мнилось: поднимется полоцкая София вровень с киевской, а может быть, и затмит ее величием; надеялся тогда и митрополита киевского, имевшего титул «Всея Руси», склонить на свою сторону.

Но митрополит на освящение храма, состоявшееся месяц назад, не прибыл, а прислал вместо себя игумена Стефана, настоятеля Печерского монастыря. Сей же старец, казавшийся Всеславу немощным, сонным и безразличным, в своем слове к пастве неожиданно заявил: един-де на небе бог, а на Руси православие. Един и старший брат в семье князей русских, а кто против него свару заводит, тот и против бога.

«Разве ведома тебе воля бога, старец? Кто может ее ведать?» — вспомнив эту проповедь игумена, подумал Всеслав. Колокола его Софии звучали все громче. Умелые руки отливали их, умелые руки раскачивали их ныне, и все они, каждый своим голосом, повторяли одно и то же: